Андрей Шляхов - Доктор Данилов в сельской больнице

— Так ты в Москве скорил? — оживился Данилов. — А на какой подстанции?

— На двенадцатой, в Мневниках. Недолго, правда, полгода.

— Если не секрет, то что же ты такого натворил, что тебе теперь путь заказан?

— Никакого секрета: я самого Сыроежкина принародно на три веселые буквы послал…

Среди заместителей главного врача московской «Станции скорой и неотложной медицинской помощи» Валерий Иосифович Сыроежкин считался главным, первым заместителем, правой рукой, ведавшей общей организацией и кадрами. Он был коварен, злопамятен и очень любил власть. У Данилова он ассоциировался с кардиналом Ришелье, не с настоящим, о котором Данилов почти ничего не знал, а с книжным, из «Трех мушкетеров».

— Ого! — оценил Данилов. — Вот это, я понимаю, героизм! А за что?

— За вредность! — буркнул Конончук, но историю все же рассказал.

История была старой, как сама московская «Станция скорой помощи», недавно отметившая свое девяностолетие. Пожилая женщина поехала сопровождать в стационар своего мужа в больницу № 136, возле которой ночью ездят одни лишь машины «скорой помощи». Зима, гололед, половина третьего ночи, идти до оживленной трассы, где можно поймать машину, далеко, и по темноте страшновато.

— Бабка попросила подкинуть ее до проспекта, нам было по пути, как тут отказать? Ночь же, и старуха вся на нервах… Ты бы не подвез?

— Подвез бы, — ответил Данилов. — Что там…

— Ну, и мы решили подвезти. А на воротах нас линейный контроль тормознул… — Конончук вздохнул. — В общем, бабка поковыляла на своих двоих, то есть — на троих, она с палочкой была, а мы получили свое утром на подстанции, потом поехали получать на Центр. Не знаю, что у них там было — делать нехрена или какой-нибудь месячник борьбы с извозом, но отвели нас с доктором к Сыроежкину. Там у него целая комиссия сидела. Он стал на нас орать. Сначала на обоих скопом — извозчики, стяжатели и тому подобное, потом перешел на личности. Проехался по врачу, нормальному, надо сказать, мужику… Доктор Сычужников, не знаешь случайно? Нет?

Данилов наскоро порылся в памяти, но врача с такой фамилией не вспомнил и отрицательно покачал головой.

— Ну, а мне он сказал, что я есть классический пример народной мудрости: волос длинен, да ум короток. И еще усмехнулся так гадко-гадко. Я ему на это ответил, что эту мудрость придумали в утешение лысым…

Сыроежкин был лыс. Не как колено, но близко к тому.

— …Он вспылил и начал орать, что таким идиотам, как я, не место на «Скорой»! Ну, я его и послал.

— А потом?

— Он поперхнулся от неожиданности, а я не стал дожидаться продолжения, повернулся и ушел. Назавтра, правда, пришлось снова прийти на Центр, за трудовой книжкой. Но уже не к Сыроеге, а к какой-то тетке. Уволили меня по инициативе администрации за грубое нарушение трудовых обязанностей. Я так и не понял, за что именно меня уволили — за старуху или же за посыл с уходом.

— За последнее, однозначно. — Данилов усмехнулся, представив себе всю эту кульминацию. — За постороннего в машине никогда больше строгача с занесением не давали, а у вас еще и смягчающие обстоятельства были. Ночь, гололед, старуха на трех ногах… А послать Сыроежкина в глаза, да при свидетелях, — это настоящий акт гражданского мужества!

— Глупость, а не акт, — поправил Конончук. — Я его словами послал, а он меня делом — вышиб со «Скорой», да еще и со статьей в трудовой книжке. Я потом в Химки совался на «Скорую», в Дмитров, в Солнечногорск — нигде меня не брали. Только здесь вот взяли. А что тут смешного?

— Ничего. — Данилов погасил улыбку. — Просто я тоже со статьей в трудовой книжке. Только история у меня другая…

— Итог-то все равно один — оба здесь оказались! — Конончук хлопнул Данилова по плечу и потребовал: — Расскажи!

Данилов рассказал все, как было, только попросил, чтобы история не пошла гулять дальше по Монакову.

— Мы практически одинаково смотрим на мир, — резюмировал Конончук. — Это приятно.

— Единомышленника встретить всегда приятно, — ответил Данилов.

Чуть позже выяснилось, что Конончук любит не только рок, но и классику и даже окончил музыкальную школу по классу фортепиано.

— Так это же здорово! — восхитился он, узнав, что Данилов играет на скрипке. — В случае чего мы сможем выступать в ресторанах…

— Нет, — отказался Данилов, — я уж, если что, лучше буду играть на похоронах и танцах…

Первый визит к родителям Маши оказался и последним — поддерживать скучные знакомства Данилов не любил и не умел. Центром светской жизни для него стало общежитие, которое, даже если оно и не студенческое, всегда подразумевает некую простоту нравов и отсутствие стен в общении. Если и не всех преград, то хотя бы большинства. Да и как-то приятнее пообщаться с людьми, нежели смотреть телевизор, тем более, что у Данилова и телевизора не было. Компьютера тоже не было — с одной стороны, дорогой ноутбук не очень-то хотелось оставлять под защитой хлипкой двери и простого замка в здании, куда мог спокойно войти любой желающий, а с другой — проверить почту и отправить письмо можно было и из кабинета заведующего отделением (ординаторские здесь компьютерами пока еще не оснастили). А всякие изыски в виде блужданий по Сети хороши при наличии выделенной линии с быстрым трафиком. Модем для этой цели не очень подходил, а о выделенной линии в общежитии Монаковской ЦРБ можно было только мечтать, да и то не сейчас, а лет этак через пятнадцать-двадцать, не раньше. Так что — куда ни кинь, со всех сторон выходило, что ноутбуку лучше ждать своего хозяина дома.

С Мариной Юрьевной, соседкой из пятнадцатой комнаты, Данилову удалось удержать отношения в рамках соседского приятельства, не давая им превратиться в романтические, несмотря на то что определенные, порой весьма соблазнительные и довольно недвусмысленные намеки на это ему подавались. То халат (дома, в общежитии, Марина всегда ходила в халатах, но не затрапезных, а парадных) будто невзначай распахнется, то разговор свернет на тему одиночества и прозвучат призывные слова: «иногда хочется просто любить и любиться без всяких обязательств», то начнет читать наизусть свою тезку Цветаеву (других поэтов для Марины не существовало):

Сила поэзии велика — удачно, к месту подобранное стихотворение может сказать больше, чем длинные «прозаические» речи. А тут достаточно только произнести: «Знай одно: что завтра будешь старой, Остальное, деточка, — забудь», — и все станет ясно. А с другой стороны, если тебе не шагнут навстречу, то всегда можно отступить, прикрыться чистой любовью к поэзии, сделать вид, что декламация была продиктована всего лишь желанием развлечь собеседника, но не соблазнить, о чем вообще может идти речь.