Федор Московцев - Карибский кризис

Некоторое время у Лены Николовой и Юли Чуприной (тогдашнего главбуха) были вопросы к Тане — где она сохранила такой-то документ, какие договоренности были с таким-то контрагентом, и у меня был лишний повод позвонить ей. Но когда она полностью передала дела, остался один повод — наши отношения. А поддерживать отношения ради них самих мне приходилось через силу.

Всё же, я не мог не интересоваться судьбой Тани — как она закончила школу, поступила ли в институт. Мне было недостаточно того, что она знает о моём существовании и не более. И, не бывая в городе, я хотя бы раз в неделю звонил ей. Таня обратилась ко мне за помощью, когда у нее возникли проблемы с некоторыми предметами (мой отец знал многих преподавателей ВАГСа — Академии Госслужбы, куда она поступила, этот вуз находился через дорогу от ее дома), и я ей помог. Наверное, это не было любовью — в нашей ситуации всё должно было разгореться после первой близости либо заглохнуть навсегда. Разрыв обычно плохо переносится, и бывшие любовники, как правило, с трудом переносят общество друг друга, — по крайней мере, первое время после расставания.

Мы с Таней поддерживали какие-то странные отношения — связь без связи, и если вначале я звонил ей почти по принуждению, то в конце 2001 года для меня стало потребностью видеть её, слышать её голос. Не зарекайся, никогда не говори никогда — какая мудрая мысль! Тот, кто говорит такие вещи, может открыть глаза только тем, у кого они широко закрыты. Но сколько раз я высмеивал то, что потом с удивлением обнаруживал у себя. Как презрительно я относился к высказываниям наподобие «Рукопожатие этой девушки значит гораздо больше, чем секс»; при этом сам столкнулся именно с такой девушкой. Вся тайна чувственности в наших отношениях была в этих неуловимых соприкосновениях — многозначительных, сдержанных и нежных.

«Запретный плод сладок», — ещё одна тривиальная поговорка. Но оказывается, нужно задумываться именно над такой банальщиной вместо того, чтобы изобретать велосипед.

Мне было несвойственно довольствоваться тем, что признано всеми, мне хотелось чего-то нового и своеобразного. Разве кто-нибудь когда-нибудь видел умного, глупеющего от препятствия?! Зимой 2001–2002 гг года я приступил к постройке своего велосипеда.

Я ненавидел снег — очень неудобная жизненная позиция для петербуржца. Ненавидеть снежную зиму, не рискуя заработать болезнь на нервной почве, может житель какой-нибудь экваториальной страны, но не города, в котором снег лежит почти полгода — с ноября по март, а в лесах снег сохраняется до середины апреля. Как вообще можно любить снег? Его любят, наверное, только производители лыж, саней, пуховиков и снегоуборочной техники. Дед Мороз и тот его не любит, а такой веселый в основном потому, что знает, где живут все плохие девочки.

Снег достал меня и в солнечном Волгограде, куда я приехал в декабре в надежде отогреться после петербургских холодов. Была метель, и казалось, что нет ничего — ни домов, ни земли, а только белый дым, и ветер, и шорох воздуха; и когда я шел сквозь это движущееся пространство, то думал, что если бы легенда о сотворении мира родилась на севере, у каких-нибудь палеоазиатов, то первыми словами священной книги были бы слова: «Однако в начале была метель. Однако грёбаная метель». Сквозь снег летели и опускались на землю птицы, они то складывали, то вновь раскрывали крылья, точно не хотели расставаться с воздухом — и все же садились; и сразу превращались в черные комки, шагающие на невидимых ногах, и выпрастывали крылья особенным птичьим движением.

Я возвращался из ресторана, находящегося на улице Чуйкова — там проходила встреча с клиентом, заведующим лабораторией НПЗ. Хороший результат — удастся сбагрить кое-какой зависший на складе товар. На улицах не было никого, почти все окна были темны. Я вдруг представил, как должно быть сейчас на Кавказе, в горах. За деревьями стучат дятлы; белые снежные горы засыпают над ледяными полями озер; и внизу, в долине, плывет в воздухе тоненькая звенящая сеть, застывающая на морозе. И я вдруг исчез из своего сознания — как бывало, когда заплывал далеко в море, или читал книгу, которая меня захватывала. Меня окружал и проходил сквозь меня безмолвный концерт. И уже не я, а кто-то другой шёл по заснеженному городу, проходил мимо знакомых домов, и двигался дальше, потому что нужно было куда-то идти. Но куда и зачем — это оставалось непонятным. Я нёс в себе бесконечное количество мыслей, ощущений и картин, которые испытал и видел, — и не чувствовал их веса. Вместе с тем во мне появилось ожидание какого-то события — и тогда, подумав над этим, я понял, что давно уже слышу за собой шаги. Я обернулся: окруженная лисьим воротником своей шубки, как сверкающим серебристым облаком, широко открыв глаза, глядя сквозь медленно падающий снег — за мной шла Таня. Мне стало трудно дышать; снежный туман стоял вокруг меня — и всё, что затем произошло, случилось помимо меня и вне меня: мне было трудно говорить, и голос Тани доходил до меня словно издалека.

— Такой быстрый, за тобой не угонишься.

— Сейчас поймаю такси и поеду домой спать — у меня самолёт в шесть утра.

— Ты уже улетаешь? А почему ты не позвонил, что приехал?

— Я буквально туда-обратно, весь день на ногах.

Я отвечал, говорил, и огорчался из-за того, что всё произносимое мной было неправильно и не соответствовало моим чувствам. Таня пристально смотрела на меня, и на секунду в её зрачках промелькнула досада, когда стало понятно, что она не сможет вывести меня из состояния мгновенно наступившего оцепенения.

Мы шли вместе, Таня держала меня под руку; вокруг был снег, падающий крупными хлопьями. Когда дошли до её дома, она высвободила руку. Мы остановились. Ей нужно было идти в арку, мне — дальше, на проспект Ленина, где можно было поймать такси.

— А-а, мама уже спит, — сказала она, будто опомнившись.

И, подойдя ко мне вплотную, взяла двумя руками за воротник моей дубленки:

— Пойдём ко мне!

В тумане перед собой я видел её неподвижное лицо — казалось, оно не рядом, а на довольно большом расстоянии. Я не двинулся с места.

— Что с тобой, скажи мне, почему ты молчишь? — потребовала она.

Я стал что-то сумбурно объяснять: уже слишком поздно, а мне в половине пятого вставать, завтра важная встреча в Москве, и если я не посплю… Я скоро снова прилечу, ещё до Нового года, а уж после Нового года… будет много свободного времени, никаких дел, можно будет встречаться сколько угодно… ходить в кино, кафе, ночные клубы, непременно зайти к ней в гости…

Не дослушав, она молча развернулась и пошла от меня прочь. Проследив, как она, дойдя до конца арки, повернула вправо, я медленно побрел в сторону проспекта Ленина. Снег все шёл по-прежнему и исчезал на лету, и в снегу клубилось и пропадало всё, что я знал и что мне было дорого до тех пор. Я не спал всю ночь, и лишь тогда стал сожалеть, что не пошёл к Тане, когда уже было явно поздно звонить и бежать к ней сломя голову. Я вспоминал её лицо и в самолете, проснувшись от бесконечного сожаления, причину которого не сразу понял, — и только потом догадался, что этой причиной были мысли о Тане. Я вновь видел её — сквозь снег, и метель, и безмолвный грохот своего потрясения.