Владимир Березин - Свидетель

Сёма, Семён Абрамович, уехал в Америку. Путь его за океан начался на берегу Малой Невы, в доме сталинского ампира, рядом с пожарной каланчой. Там, при знакомстве с Джейн Макговерн, началась его новая жизнь. Последний раз мы увидели его в Шереметьево, толкающего перед собой тележку с чемоданами. Он ещё обернулся, улыбнувшись в последний раз.

Отъезд в Америку равнозначен смерти. Это давно отмечено. А пока они сидят все вместе на банной лавке, отдуваясь, тяжело вздыхая, и время не властно над ними.

Но время шло и шло, и уже появился из своего пивного закутка банщик Федор Михайлович, похожий на писателя Солженицына, каким его изображают в зарубежных изданиях книги «Архипелаг ГУЛаг». Он появился и, обдавая нас запахом отработанного «Ячменного колоса», монотонно закричал:

— Па-торапливайтесь, па-торапливайтесь, товарищи, сеанс заканчивается…

Не успевшие высохнуть досушивали волосы, стоя у гардероба. Хрунич всё проверял, не забыл ли он на лавке фетровую шляпу, и копался в своём рюкзачке. Евсюков курил.

Наконец все подтянулись и вышли в уже народившийся весенний день. Грязный снег таял в лужах, и ручьи сбегали под уклон выгнувшегося переулка. Мартовское солнце внезапно выкатилось из-за туч и заиграло на всём мокром пространстве между домами.

— Солнышко-оо! — закричал маленький сын Стаховского, и вся компания повалила по улице.

Читаю Шкловского.

Он пишет о своём детстве.

Все воспоминатели начинают с этого.

Шкловский пишет: «фамилии подрядчика не помню, фамилия архитектора, про которого не рассказывали анекдотов — Растрелли».

Это про Смольный.

Теперь анекдот появился. «Архитектор — расстрелян».

Читаю Шкловского и еду в метро, пересаживаюсь и снова еду.

В тупиковом конце станции на скамейке сидят двое — худощавые серьёзные ребята лет двадцати. Заполняют какие-то ведомости, бланки, говорят о своём, спокойно и неторопливо.

В руках у одного вдруг мелькает пачка денег. Присмотревшись, вижу, что это аккуратная банковская упаковка сторублёвок.

А сторублёвки…

«Сто штук по сто, — соображаю я, — это десять тысяч рублей».

Сейчас это много.

Я отмечаю это и иду дальше.

Мимо меня, встречным курсом по эскалатору, спускаются иностранцы. Кепки на них русские, майки с изображением Московского университета, но продолговатые лица — загорелые и ухоженные, сразу дают понять — иностранцы.

И эта их речь — невнятно доносящееся голубиное воркование английской речи — орри, хайрри, райрри…

Иностранцы. Я отмечаю их вид и речь, запоминаю слова и оттенки.

Я читаю Шкловского в метро, по дороге на дачу. Надо мне на даче ночевать, а вернувшись в Москву, ещё заехать кое-куда.

Я еду в метро, а напротив меня сидят две уверенные в себе женщины. Сидят и о чём-то болтают, помогая себе взмахами рук с длинными пальцами. На пальцах — тоже длинные, хорошо наманикюренные ногти.

Лицо одной из них покрыто бронзой южного загара, который выглядывает также в зазор между белым носочком и брюками. Одеты женщины дорого — в тонкую чёрную кожу, тонкие свитера, с тонким золотом на пальцах. На ногах — роскошная спортивная обувь. Это для меня, впрочем, она роскошная. Но завистником быть нехорошо — можно только запоминать.

Итак, едут напротив меня две дорогие женщины.

Я читаю Шкловского, сидя на станции.

На платформе, опустив огромные уши по щекам, стоит собака. Я знаю, что эту собаку зовут бассет-хаунд.

Знаю, хорошая это собака.

Проходит поезд. В специальном окошечке на переднем вагоне написано: «Нахабино». Этот поезд можно пропустить.

Я читаю книжку дальше. Вот подошёл другой состав, где в окошечке написано: «Волоколамск».

Я вхожу в вагон.

Часто, приехав на дачу, я заставал дверь закрытой — дед с бабушкой спали после обеда. Тогда я уходил на грядки — кормиться.

В конце крохотного участка, около леса, росла малина, и было похоже, что по ней уже погулял медведь.

Росли бестолковые кусты чёрной смородины.

Я ел и дожидался, когда дверь откроется.

И это было детство.

Во всяком учреждении есть такое место, где люди собираются кучками и курят. Если рядом есть буфет, то они пьют светло-коричневое пойло. Называется оно — кофе.

Одно такое я помню очень хорошо.

Имя его было — «сачок».

Почему «сачок» — непонятно.

На даче же стояла сторожка — зимний дом с печью.

На ступеньках сторожки, под крышей, мы курили в детстве.

Сменилось уже несколько поколений, своими джинсами вытирая ступеньки сторожки.

Вот я подхожу к нашим наследникам.

— Здравствуй, Володя, — говорит мне девица невыразимо сладострастного вида. Лежит на ступеньке. Лежит она, закинув на стену длинные красивые ноги.

Под головой у девицы лежит какой-то мальчик.

— Здравствуй, здравствуй, — говорю я и медленно подхожу ближе…

Я читаю Шкловского и думаю о любви.

Нет, не о любви я думаю, а о привязанности.

Шкловский пишет о любви — а получается о литературе.

Так и мои письма превращаются в дневники, а дневники превращаются в письма. Женщина, которой писал Шкловский, в его воображении отвечала так: «Любовных писем не пишут для собственного удовольствия…»

К друзьям для собственного удовольствия не пишут тоже.

Зачем я позвонил?

Непонятно.

Позвонил и договорился о встрече.

И не то чтобы у меня были какие-то надежды, совсем нет. Или, наоборот, я ей нравился…

А вот — начал прибирать квартиру.

Пыхтя, залез с тряпкой под диван.

Выбрался из дома и купил на рынке килограмм помидоров за семь рублей и огромный блин мадаури — грузинского хлеба.

Я добросовестно выходил встречаться с ней к метро.

Изредка накрапывал дождик большими и крупными каплями.

Дождь выбрасывал в воздух эти капли и на время успокаивался.

Книга писем Шкловского к одной женщине, любимой им, называется «Zoo».

Zoo — это зверинец, бестиарий, наконец — зоопарк.

Моя одноклассница, ставшая потом преподавателем истории КПСС, называла зоопарк тюрьмой зверей.

Довольно давно я работал рядом.

Я работал по ночам, когда подходила моя очередь.

В те ночи я выучил мрачное дыхание зоопарка.

Это был запах сена, навоза и звериного нутра.

В темноте пронзительно скрежетали павлины, и тяжело ухал усатый морж.

Однажды, открыв окно, я увидел, как идёт снег.

Было первое апреля, хмурый день. Нахохлившиеся лебеди под казённым окном возмущённо кричали.

Потом улица, разделяющая зоопарк на две части, была раскопана и перегорожена — на много лет. На ней лежали бетонные блоки и трубы.

Внешне это было похоже на баррикаду.

Такие баррикады возводились в своё время у Белого Дома. Название, как всегда многозначно.