Владимир Березин - Свидетель

Ещё в общежитии жили чехи, строившие неподалёку кирпичный завод.

Чехам продавали пльзеньское пиво в аккуратных бутылочках. Вечерами к строителям кирпичного завода слетались местные девушки, а вахтёрша обороняла чехов.

Рядом с общежитием был рынок, где продавалось всё — кроме арбузов, так ожидаемых мною в этих краях.

Время в городке остановилось в середине семидесятых. Это было время развитого социализма и равнодушных газет. Мода менять портреты не коснулась городка — в кабинетах местных начальников висели лысые. Один же лысый, огромный, крашенный серебряной краской, стоял на главной площади, напротив бетонного человека с автоматом.

В ногах у автоматчика горел Вечный огонь, и ночью кто-то грелся у пламени.

Напротив, у ботинок вождя, на мраморной трибуне кипела жизнь. В темноте молодёжь заводила магнитофон. Пыхтела и обжималась.

В маленьком асфальтовом городке были неполадки с электричеством. Плавились розетки, и ломалось конторское оборудование. Однажды в моём общежитии просто выключился свет.

В коридоре упал пьяный с чайником. Прошёл сосед, похожий на Гоголя. Он шёл с зажжённой газетой в руке, будто по случаю жёг свои рукописи.

Я оделся, и, подсвечивая себе зажигалкой, вышел вон. Свет потух и на улице, только звёзды — пять или шесть — сиротливо мигали на небе.

Таким образом мне не дали читать, а это единственное занятие для вечера в маленьком асфальтовом городке. Я вынужден был прогуливаться по улице, освещённой пламенем Вечного огня, вместо того чтобы шелестеть, как списком кораблей, настоящим Гоголем. Этого настоящего Гоголя я нашёл в местной библиотеке.

Читал я страшную драму «Альфред» из британской жизни, где кто-то из народа спрашивает героя: «Ты откудова, брат?», а толпа британцев поражённо вздыхает: «Эх, англо-саксы…»

Эта страшная драма была случайной в моей жизни, как должна быть случайной настоящая книга. Неизвестно, к чему она может быть приложена, как пригодится. Она хороша именно тем, что стала поводом к движению.

Кстати, расплата за вечернее чтение Гоголя тоже была страшной сумасшедшая библиотечная старуха, выдав мне его под расписку, решила, что отныне получила право на долгий разговор.

Старуха караулила меня в коридоре, желая обсудить какую-то жизненную тему.

Но сейчас тьма пала на общежитие, и я, ускользнув из ласковых ревматических ладоней библиотекарши, прогуливался по улице.

Я прогуливался по улице и думал о своём предназначении.

Вовсе не за мифической валютной нефтью или иным делом я был послан в маленький асфальтовый городок.

Перед отъездом меня попросили купить арбуз.

Но арбузов нигде не было, поэтому я думал обо всём ненужном — книгах и рукописях.

В моей жизни было такое название — «Рукопись, найденная в Сарагосе». Это не имело никакого смысла, кроме вложенного в сами слова, его составлявшие.

Несколько лет спустя я даже начал собирать сюжеты, придуманные студентами на экзаменах. Студенты, которым нужно было рассказывать о книгах, которые они не читали, придумывали их содержание прямо перед ответом. Названия современные ставили в тупик, названия прошлого, лившиеся, как вода, долгие и объясняющие содержание, были лучше. «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» было не в пример лучше, оно указывало не только на сюжет, но и на географию. На географию указывало и «Сарагоса», потому что было понятно, что это — в Испании.

Испания для меня была связана, конечно, с гражданской войной. Не нашей, а их.

В одном хорошем романе моего детства муж и жена смотрели на Невском проспекте хронику, где юноши в клетчатых рубашках бежали среди развалин университетского городка под Мадридом с винтовками в руках, где увозили детей, а матери бежали за автобусом. В пространстве этого романа висела истыканная флажками карта Испании, там была победа под Гвадалахарой и бои в горах Гвадаррамы. Герой писал своей жене письма, где говорилось: «Командировка затягивается, мало ли что случится со мной. Во всяком случае, помни, что ты свободна, никаких обязательств». И женщина покупала на проспекте Володарского русско-испанский словарь 1836 года, изорванный, с пожелтевшими страницами, чтобы по ночам учить длинные испанские фразы: «Да, я свободна от обязательств перед тобой. Я бы просто умерла, если бы ты не вернулся».

Герой возвращался, и жена своими руками привинчивала к его гимнастёрке орден Красного Знамени.

И рассказанный мне кем-то сюжет о герцоге Гвадаррама сопрягался с более реальной, но, тем не менее, придуманной гражданской войной.

Я спрашивал разных людей, и все они давали мне разные ответы. Я не мог выяснить не то что года — века, когда была написана «Рукопись, найденная в Сарагосе».

Казалось, чего проще — сходить в библиотеку. Я знал, что книга переведена на русский (тут я отдавал себе отчёт, что я не знаю, каков был язык оригинала), давно и многократно издана. Я знал даже, что цвет обложки — чёрный. На ней есть золотое тиснение. Я знал, что она толста. Но что-то мешало мне. Я терял читательский билет, уезжал надолго, рассорился с приятелем, в доме которого правильный Потоцкий, я знал также, что книгу-рукопись написал человек по имени Потоцкий, итак, правильный Потоцкий жил на книжной полке.

А ведь я мог взять её, эту книгу, когда, совсем недавно, сидел у этого человека в гостях.

Между нами, будто вулкан, возвышался огромный арбуз. Мой учёный знакомый время от времени лазил в кратер ложкой.

— А, Потоцкий… Это помесь Стерна с Боккаччо.

Я не читал тогда ни Стерна, ни Боккаччо, я читал пухлый том «Истории КПСС» и учебник по теории вероятностей, принадлежавший перу литературной женщины мадам Венцель, книгу, в которой все примеры начинаются со слов: «ведётся стрельба очередью» или «производится бомбометание серией».

— Видишь ли, — продолжал он, — Потоцкий был очень странным человеком. Странно жил и странно кончил. По слухам, он освятил пулю перед тем как застрелиться.

И он рассказал мне историю про какого-то югослава, написавшего запутанное произведение, похожее на мочалу. Это был такой польско-половецкий роман.

— Так когда его написали, этот роман? — спросил я наконец, имея в виду «Рукопись, найденную в Сарагосе».

Он не ответил, а только пожевал губы.

Я наклонился к нему. Мой собеседник крепко спал, шевеля губами.

Всё это стало напоминать рассказанный мне давным-давно неприличный анекдот про «дилижанс».

Что такое «дилижанс» неизвестно, и тайна недостижима.

Случайная книга, втемяшившись мне в голову, гнала по жизни, знакомила с людьми и иными книгами.

Но рукопись ещё более случайна, чем книга. Рукопись не утерянное завещание, не компрометирующее письмо, это личный текст, предназначенный для прочтения, как записка в бутылке.