Силла Науман - Что ты видишь сейчас?

Между мной и Анной никогда не было такого доверия. Своей непредсказуемостью она всегда держала меня в напряжении, она видела то, чего не видели другие, слышала звуки в тишине, размышляла о том, что было недоступно, чего скрывать, самым близким людям. Я никогда не знал, что она скажет или о чем подумает. Я ничего не знал о своей дочери.

И ничего не знал о ее спутнике Томасе, который сейчас плыл с нами на остров. Не знал даже о том, что он врач, — об этом мне поведала Ингрид поздно вечером. Она вообще знала о детях то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Знай я профессию Томаса, мне бы это помогло в тот вечер, успокоило мою вечную настороженность.

Мы причалили к берегу, выгрузились, отнесли сумку в желтую комнату — бывшую комнату Анны — и снова вышли на улицу. Я успел показать Томасу баню и сад, а потом Ингрид пригласила всех к ужину. Мы сели за стол, я протянул гостю хлеб и вдруг заметил его татуировку, выглядывающую из-под ремешка часов. Сначала я подумал, что это такой ремешок с неровным краем, но цвет невозможно было перепутать. Я тут же решил, что Томас пытается скрыть татуировку, что он неискренен, а в его прошлом таится нечто опасное.

Мне было трудно оторвать взгляд от его запястья, но я сделал усилие над собой и передал корзинку с хлебом дальше по кругу. Я уже представлял, как Анна будет критиковать меня за мнительность, подозрительность и дотошность. Ее всегда раздражала моя склонность замечать в людях каждую деталь и истолковывать ее. По мнению дочери, я был скучным тупым полицейским, просто придурком.

Сама того не сознавая, она ненавидела и мою работу. Даже не стану оправдываться — Анна была права. Она говорила, что, только увидев человека, я уже начинаю подозревать и осуждать его, не познакомившись и не узнав о нем ровным счетом ничего.

Я помню, как она накричала на меня в первый раз. Утром в коридоре было не протолкнуться, потому что все спешили по своим делам. Обуваясь, я случайно задел ее, она резко повернулась и сказала, что я толкнул ее. Что я всегда хочу избавиться от нее.

Я не знал, что ответить. С ботинками в руках я оторопело смотрел на дочь и видел, как изменился ее взгляд. Он приобрел разрушительную силу. С ранних лет я признавал в Анне способность проникать прямо в мои страхи, в мою душевную неуверенность, улавливать в моих глазах затравленность и подозрительность.

Ее недовольство мной и жизнью нашей семьи стало неумолимо влиять на меня. Когда она была маленькой, я недоумевал и сердился. А с возрастом она научилась лучше формулировать свои мысли, которые еще больше нагнетали обстановку и усиливали мою бдительность. Я без конца задавал себе вопросы. Была ли моя дочь права? Я тщательно следил за своими поступками, словами, анализировал, как я вел себя и как выглядел в той или иной ситуации и мог ж сделать что-то по-другому.

Я пытался со стороны взглянуть на нашу семью и своих коллег по работе. Как жили другие семьи? Что они обсуждали за ужином после рабочего дня? Что говорили друг другу в минуты радости или печали? За кем оставалось последнее слово?

Наверно, рассуждая таким образом, можно было бы прийти к разумным выводам и получить ответы на множество вопросов, но со мной все было наоборот. Я не стал мудрее или свободнее в мыслях, только еще более осторожным и мнительным. Чем больше точек зрения я принимал во внимание, тем острее становился мой оценивающий взгляд, тем больше я мельчал.

В тот момент мои мучения заметила Ингрид, она увидела и поняла все мои слабости, сказав, что моя профессия противоречит моему внутреннему миру, мешает мне быть самим собой. Именно полицейская форма исковеркала мою жизнь и сделала меня таким подозрительным. Вероятно, критика в мой адрес имела основания. Наверно, я действительно занудливый придурок и слабак.

Поэтому я быстро опустил глаза, может, Анна и не заметила, что я углядел татуировку Томаса. Такими запутанными и сложными были наши взгляды за столом в тот вечер на Уддене и задолго до него, такой запутанной была наша жизнь.

Я с детства хотел стать именно полицейским. Мне со снисходительным смешком сказали, что это хороший выбор. Мой отец мечтал, чтобы я закончил юридический, ведь быть констеблем — это слишком скучно, нужно приложить все усилия, чтобы добиться в профессии большего.

Возможность выбора даст мне в жизни шанс. Но я никогда не задумывался, каким именно человеком хочу стать. С высоким социальным статусом? Счастливым? Богатым? Этого я до сих пор не знаю. Я последовал советам отца, но никогда не сомневался в своем выборе стать полицейским. Мне удалось защитить кандидатскую по праву и попасть в окружной суд в Норчепинге, где я с интересом наблюдал за драмами, разворачивающимися на процессах. Рутинные, казалось бы, судебные процедуры на самом деле высвечивали самые темные стороны человеческой натуры и жизни в целом, и я еще больше утвердился в своем выборе. Я хотел стать криминалистом, и никем другим. Складывающаяся из крохотных кусочков криминалистическая головоломка зачаровывала меня. Я хорошо понимал, что запомню каждое свое расследованное дело, буду совершенствоваться в профессии, и в будущем мой опыт станет надежным источником дохода.

В тот вечер, когда приехали Анна и Томас, на Уддене собралось много народу. Хотя стол накрыли огромный, все равно места всем не хватило. Внуки поели первыми, а взрослые ждали своей очереди. Наконец мы уселись, и Томас случайно оказался рядом со мной. Вообще-то Ингрид должна была сидеть рядом со своим будущим зятем, но она со смешком бросила, что мужчине с длинными ногами лучше сидеть рядом со мной.

Томас с удовольствием ел, а я едва прикоснулся к тарелке, как обычно беспокоясь, что еды на всех не хватит. Все утро мы с Ингрид чистили молодую картошку и под конец ужина к селедке добавили фрикадельки и сосиски, предназначенные для завтрашнего обеда. Но все равно я переживал, что наша летняя трапеза с селедкой в пряном соусе, сметаной, луком и сыром из Вэстерботтена не понравится гостям.

Несколько раз я наполнял корзинку с хлебом, чтобы было посытнее.

За ужином вокруг нас шумели дети, мы оживленно разговаривали, перебивая друг друга. Я до сих пор помню это громкое застолье. Быть может, на всех так подействовал приезд Анны, а возможно, лишь у меня одного шумело в ушах.

Томас разговорился только к концу ужина. Мы ели свежие ягоды с сахаром и сливками, а дети получили свою порцию на улице в саду. Ингрид приготовила им и мороженое. Я подумал, что съестные запасы подошли к концу и завтра утром я должен отправиться на лодке за продуктами. С тех пор как мы стали бабушкой и дедушкой, каждым летом нам приходилось все тяжелее. Иногда летние месяцы текли очень уж медленно, и мы с утра до вечера только и делали, что готовили еду. Засыпали мы с Ингрид всегда последними, и я мечтал как-нибудь выбраться на архипелаг, куда мы ездили раньше. Иногда нам удавалось посвятить себе целый день. Мы уезжали на рассвете, взяв с собой маленький рюкзак с одеялом, бутербродами, банкой сардин и термосом. Там, на природе, мы были наедине, как в начале наших отношений. Обнаженные, нежились под солнцем на теплых скалах. Сейчас я редко смотрю на Ингрид так, как смотрел тогда на скалах, где были только мы, море и чайки.