Силла Науман - Что ты видишь сейчас?

За выброшенной в окно картой следуют обувь, мусорный мешок, сумки, фрукты, спицы для вязания, блестящая пряжа. Все падает и пропадает в неведомой бездне.

К вечеру они уже смеялись как обычно, сидели рядом за столом и, подмигивая друг другу, говорили, что, конечно, они всегда были вместе, так долго, что и не сосчитать.

— Вот как долго, — пояснил папа и широко развел руки.

Мама поглаживала его ногу своей ногой. Все выше и выше. Каких-то откровенных рассказов о том, что на самом деле они пережили здесь вместе или каждый сам по себе, мы так никогда и не услышали. Звучали только полуправдивые истории, намеки, воспоминания… Время ушло, и воссоздавать его во всех подробностях родители не собирались. Дела давно минувших дней, они отражались в настоящем и превращали нас с сестрой в зрителей бесконечного театрализованного представления. Мы были его заложниками. Закрывая глаза, видели папу с мамой на освещенной сцене. Они играли спектакль. Так могут только родители. И я ненавидела это.

Окружают этот спектакль декорации — горы, обрывы и змеящаяся где-то на краю дорога. Чувство падения… В любой момент все может закончиться, рухнуть в тартарары, а самые страшные тайны выйдут на свет. В том числе и трагические детские воспоминания, благодаря которым познается суть одиночества. Несмотря на то что человек живет рядом с близкими, в своей семье, он навечно обречен стоять за кулисами и так никогда и не выйдет на сцену.

В каждой семье есть свои скрытые драмы.

В свете прожекторов происходит таинственный и чуть мечтательный спектакль. Со временем несколько ламп могут потухнуть или слой пыли ляжет на костюмы и грим актеров, но представление никогда не заканчивается. Оно — вечное.

Бирюзовое вязанье моей сестры осталось лежать на полу. Его все глубже и глубже затаптывают в песок, пыль и мусор. Пятна все равно уже никогда не вывести.

У Астрид сейчас двое детей — мальчик и девочка. У обоих рыжие волосы, но у мальчика они ярче. У него много веснушек на плечах, щеках, на пухлых руках. Он никогда не узнает, от кого их унаследовал. Будет думать, что это наследство мамы и бабушки. Время бежит очень быстро. Его бабушка, моя мама, находится уже на большом временном расстоянии от своей мамы, моей бабушки Ингрид, чьи дивные веснушки и достались мальчику. Эти двое никогда не встретятся, у них нет ничего общего, и он никогда не будет скучать по Ингрид, ведь о ней он ничего не знает. Даже если я все расскажу племяннику, он все равно не поймет. Не существует языка, который в полной мере может описать эту историю, мальчик не говорит по-шведски и никогда не увидит Удден.

Остров больше не принадлежит семье. Дом продали тем же летом, когда умерли бабушка с дедушкой. На самом деле его продали даже раньше, чем умер дедушка, за несколько недель до того, как он написал мне свое последнее письмо, глядя на море и мечтая в комнате дома престарелых в Салтшебадене.

Время, в котором живет сын моей сестры, совсем другое. Но когда я смотрю на его веснушки, мне хочется, чтобы все было как в музыке, когда можно просто поставить диск и вернуться в навсегда ушедшее прошлое. Или отмотать всего несколько песен.

У меня нет детей. Иногда я думаю, что не родила их из-за боязни, что они не унаследуют рыжие волосы. А иногда я опасалась, что, наоборот, унаследуют. Часто я думаю, что могу сильно разочароваться, потому что они не будут похожи на Май и я всегда буду чувствовать себя чужой своим собственным детям.

На самом деле больше всего я боялась самого детства. Что глазами своего ребенка меня снова заставят смотреть в магический прожектор вечного театра, но на этот раз — в роли режиссера этого сложного представления. Что придется назначить себя на главную роль — сказочной королевы — и следить за дальнейшим распределением ролей и правдивой, без бросающихся в глаза фальшивых красок, спокойной игрой актеров.

Если у меня родится ребенок, я бы мечтала не знать всего этого, заглядывая в его лицо. Не будет иметь никакого значения, на кого он похож и унаследует ли азиатские черты отца — об этом я уже много думала. В первую очередь я хотела бы видеть нового свободного человека, чистый белый лист.

И в этом глупом и совершенно несбыточном желании заложены все надежды и разочарования, безосновательные требования и неудачи, многовековые семейные драмы, которыми я с самого начала нагружу ребенка. Это заставляет меня отказаться даже от попытки его завести.

Моя сестра Астрид не спрашивает, почему я живу одна, она все знает сама. Когда я прихожу к ней в гости, то играю с ее детьми, строю шалаши и рассказываю истории, хожу в лес и ковыряюсь в земле, собираю цветы и плету венки. Астрид смотрит на меня так, как может смотреть только она — моим взглядом, почти точным отражением моего собственного, но только почти. Мы видим практически одно и то же, но все же не одно…

Иногда я думаю, что именно из-за нашего сходства и постоянного риска быть перепутанными мне пришлось выбрать Май в качестве примера для подражания. Я восхищалась другими красками в ней — черным вместо моего рыжего. Я любила рыжий цвет, но он уже принадлежал маме и Астрид, и я стала ненавидеть его. От обилия рыжего рябило в глазах и тошнило.

Мой возлюбленный — скрипач родом из Румынии, страны близкой и далекой. Он говорит по-французски с такими же вечными ошибками, как и я, но у его акцента другая мелодика. Тем не менее мы прекрасно понимаем друг друга. Какое-то время мы играли в одном оркестре. А сейчас он с гастролями колесит по всему миру и часто подолгу отсутствует. Он не всегда звонит, когда возвращается в Париж, но я все равно знаю, что он здесь, так как вижу афиши его концертов.

Несколько раз я тайком приходила на его выступления, сидела в темноте и чувствовала, что он играет только для меня, его музыка звучит во мне, возбуждая и окрыляя. Так бывало много раз, когда мы играли вместе. Не замечая моего присутствия, он проводил смычком по моей коже, моему лицу, моим губам.

Я все про него знаю. Как он меняет положение на стуле, исполняя разные музыкальные пассажи, как его черные кожаные туфли скользят по полу, как напрягаются и расслабляются его мускулы на бедрах и животе. Как у него все болит после концертов, словно после тренировок, а тело вибрирует вместе с инструментом. И я все знаю про запах и материал его рубашки, что рукава должны быть чуть шире обычных, чтобы было удобно высоко поднимать смычок.

Когда он играет, я внутри него и рядом с ним. Хоть и сижу в темноте зала среди других людей, я плотно прилегаю к его коже, я под его фраком и мокрой рубашкой, я и есть его смычок, который он держит в руке, я запах его пота, который течет по коже, я соль на его губах.