Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

Ойле! Ойле! Железные кони! По Елгавскому шоссе едут сваты. Смывают тени водоструями брызжущих машин…

Ирма, школа, чётные номера на Шкюню. Она рассказывает свои сны: везёт туристов к заливу, а его нет. Маргер перенёс его на свою картину. Маргер не горбатый, он — гордый. Краски его согнули, палёная борода; он не ходит, он летает кистью за призраками своего воображения. Волосы пляшут и метут ему плечи. Сено, солома.

Рёбра булки и рюмка водки. Мусор, мраморный торс. Нет, не Геракл. Карлис Скалбе — поэт.

Я сижу на тахте, спина рисует — Маргер. Сажа, жжёная кость, краплак. Топчет тюбики, Росинант, лошадиные скулы. Говорит: эй! Не спит — там отоспится! Десять дней и десять ночей не смыкает створки упорных глаз.

Лакцепур, тушь, властитель латышского ада. Катится, катится под горку маковое зёрнышко, гонится за ним чёрный петух. Шпоры-серпы, коса-гребень. Пожар лижет коровьим языком крышу.

У Лиго новости: видел из кабины сюрприз. Солёные огурцы и поросят. Они просились на свадебный стол. Тост-башня, дверь в нише. От Ирмы привет. Счастлива будет меня увидеть. Лиго странный, что-то он не договаривает, что-то умалчивает, пластырь на подбородке, бритьё.

От мостовой — пар. Пародия на элегантность. Рога бодают — велосипед, почтовый ящик. Капелла освежает уши Шопеном. Арфа зевает, полуденный отдых Фавна. Пищит каблук. Колдуньи на пуантах. Попаду в круг — закружат, им не привыкать, они — из Вецмилгрависа. Уксус и крестик. Нательный, со шпиля. Нарисованное помадой сердце, громадное — на голой стене. Не тужат, живут на брюкве. Они не образец, они — эталон. Это Эрик. У Эрика горе: куры не несут золотых яиц. Пойдет Эрик в порт, а там — опять я.

Ноги-краны. Штопор, пробка. Что он так чмокает? Ты мог бы поклясться на неугасимом огне, что нигде её не встречал? Она — это она! Я всегда буду видеть её приветливой, в прибранной комнате. Ждёт на углу. Обула обувной магазин «Великан», жмут туфли.

Ресницы у Лиго моргают, бесцветные, как просо. Стыдится своего тучного присутствия. Он тут лишний, ему надо накачать колёса…

Телеграф, телефон, марки. Этот вырез ноздрей из Палестины. Она не помнит ни одного псалма и никогда не переходила вброд Чёрмного моря. Хочет остудить виски.

Чемоданы сходят с трапа. Играет волна. Мы глядим с набережной: Ирма и я. Рыбак поплёвывает на крючок. Рыбак-старик, плащ, сапоги. Змейка купается — латинское Z. Зябко ей, изгибается и дрожит. Рыбак закидывает удочку — змейка не ловится. Ускользает и ускользает. То растянется, то сожмётся. Она не простая, говорит голосом Ирмы, просится мне на грудь.

Пересыхает во рту. — Ирма! Ирма! — Картинки — развесил Маргер. Это не мастерская, это — её квартира.

Катис жмурится, даёт себя гладить. До-ре-ми-фа-со-ля-си. Просто, как гамма. Иллюзорные суммы свистят сквозь зубы.

Телефон. Подниму трубку: голос Юмиса. — Справляюсь ли я с его ролью? — пожалуй, да… Улица обручает фарами. Я смотрю — нищий на сокровище: по тротуару разлит жир. Пальцы курят. То вспыхнут, то погаснут. Рыбы всплывают с жемчугом во рту, заворожённые. Лодка везёт огонь. Развешанные для просушки рыбацкие сети бредут по побережью, увязая в песке. Сухие чешуйки и соль.

Крылья спорят. Чайки, их речь. Резкие крики базарных корзин идут торговать.

Туда редко заходят. На плече татуировка: «Таня». Встало зарево у горизонта. Вставало и падало много раз. Танкер, грек. Такой кострище! Торопись погреться у чужой беды.

«Спасите наши души!» — несутся отчаянные голоса над стальным зеркалом мертвого штиля. Баю-бай, не забывай нас…

Судно пришло в Ригу вечером, уже в темноте, команда возилась с швартовкой, тросы натянулись, трап ёрзал. Унылый месяц октябрь, фонари-рыбы. Безотрадное это, скажу я вам, место, а лучшего не дали.

Капитан наденет парадные позументы и золотые пуговицы и пойдет кланяться местным властям.

Пора, пора. Грузный козырёк первым. У нас ушки на макушке. Берег — вот он: кусай лакомый локоток! Рыжий Кольванен и я, шурша плащами, скатились по трапу. Рига поплёвывала дождичком в мутные лужицы через сутулое плечо причала.

По набережной гуляли зонтики, искали знакомств. Бобы, кружка пива. На шторках микроавтобуса — синие шпили и заглавное латинское Р. Тщательно отглаженные штаны потеряли вид, туфли промокли.

— Эй! — звал Кольванен, размахивая денежным знаком.

— По морям, по волнам, — пел Кольванен. Капли стекали по желобку его раздвоенного носа, но не мешали его соло. Не шёл, а танцевал, показывая модную бронзовую пряжку из Плимута из-за бортов незастёгнутого плаща.

Огни роились. Сидели бы на своей скорлупке и потягивали чай с лимоном. Так нет же — потащились за какими-то фигли-мигли. Фары редких машин, пробегая, мазали желтком по забрызганной поверхности.

Ай люди. Куда это мы забрели с тобой с риском сломать шею? Варягам на рога? Старые камни подставляли ножку. Перспектива споткнуться о барьер непонимания Кольванена не смущала.

Куда запропастился Кольванен? Столик — пустыня. Обслуживать нас и не думали. Кольванен пошёл искать правду, а я сиди под прицелами нежных взглядов сквозь черепаховые очки.

Подошла в развалочку и попросила прикурить. Курчавая шапка, брови-медвежата. Забавная такая толстушка. Тут живёт: за бутылками и бородами. Горящая сигарета едва не прожгла ухо бармену. Её траур под ногтями, её «ты», её «дождь-зараза». Почему бы и нет.

Спотыкалась и посвистывала. Зонт-калека колол спицей. Забрызганные чулки. Дом, видите ли, в двух шагах с половиной, первый этаж (с улицы — запросто влезть), а прошли уже квартал — дом её сквозь землю провалился или существовал исключительно только в её щедром воображении. Вцепилась в локоть, чтоб не упасть.

Хрипело и хлестало. У, сердитая! Таких водосточных труб, сколько ни шатался по свету, ни видывал. Моряк? Вжик-вжик — точит Рига о пороги своих каменных хижин ножи. Слышу ли я? Уши залепило илом, пучками водорослей? Чёрный янтарь, старинный, как у антиквара. А ещё, к моему сведению, она недавно любовалась с мола стеклянными шарами загадочного назначения. Гости из бездны. Мы же ничего не знаем о пучинах и их тайнах. Нас было двое. Мой друг Кольванен пропал без вести. Кольванена, наверное, съели, обгладывают его долговязые косточки. Она — Рахиль. У неё в крови не затесалось ни одного латышского шарика. Поэтому она так и шпарит на моём родном языке. Её предки распевали псалмы, переходя вброд Чёрное море.

Чечевица, маис. Где я не бывал. Городами глаза запорошило.

Завтра же покажу ей нашу потрёпанную калошу. Гавань стонала гудками. А дом её всё не являлся, прячась за углом, играл с ней, бестия, в жмурки.

Столица Швеции — Стокгольм. Клавиши и якоря. Грош в кармане. Стоять им тут и стоять, всю осень. До Нового года. Теплоход «Юрьев». Придёт только через месяц. И то — в тумане полной неизвестности.