Петер Вебер - Вокзальная проза

Свадебный служитель не один десяток лет возглавлял книжный магазин при вокзале, жил среди битком набитых книжных стеллажей, вообще без дневного света. Книжный магазин был для него обителью, он копил лица и голоса, реализовал свой опыт, а в свободное время соорудил весьма значительное устройство — террариум величиной с обеденный стол, каковой содержит три пчелиных улья, осиное дупло и множество муравьиных дорожек. Вот почему свадебного служителя прозвали Пчелиный Отец. Он проводит важные церемонии. Годовщина свадьбы председателя и его супруги — самый главный праздник среди публичных мероприятий года; в зале расставляют по обе стороны крутые трибуны, достающие почти до потолка и вмещающие несколько тысяч зрителей. Придворные верят в нерушимую прочность союза, каковую символизирует ежегодный акт бракосочетания, ведь все прочее остается в движении. Мы надеваем костюмы из мира насекомых; чтобы не напугать многочисленную публику, придворные изображают пчел и шмелей, соискатели — ос, вокзальная полиция — шершней. Публика наверняка испугалась бы, доведись ей увидеть настоящие усики, лапки и жала, которые мы показываем лишь в крайнем случае. Появление председателя и его супруги сопровождается жужжанием и необходимой пышностью. Пчелиный Отец провозит меж рядами зрителей большой террариум на роликах. Великое искусство Пчелиного Отца в том и состоит, чтобы заставить всю свою колонию роиться в минуты наших празднеств. Мы справляем летучую свадьбу. Нужно создать впечатление, будто при выборе супруги председатель может что-то изменить, ему предоставляют на выбор несколько кандидаток, и каждый год он под аплодисменты выбирает одну и ту же. На самом деле председателя ежегодно меняют. Придворные и публика полагают, будто каждый год видят того же самого председателя, а он просто всегда одинаково одет. Усопших председателей хоронят как маленьких людей, у которых и родственников-то нет. Кто пережил всех своих братьев и сестер, всех родичей и знакомых, закончил свои дни в доме престарелых или одиноких, где никто и никогда его не навещал, тому устраивают официальные похороны, его последний раз проносят в гробу под сводами вокзала.

После роения царица со своим новым возлюбленным скрывается в улье. Но мы будем вечно помнить о ней: словно носовая фигура корабля, красуется она на давнем портале над Вокзальной улицей в обществе двух дам, неизменно лежащих по левую и по правую руку. Простертой рукой с чуть растопыренными пальцами она поощряет спешащие народы. Под ее рукой отдаленные долины сплавляются с рельсами. Мы наделяем ее живой кожей, даруем ей дыхание и сердцебиение, ибо самое фигуру давно уже сгрызли осы, только и осталось, что пустая оболочка, которую необходимо наполнить содержанием. Жужжа, мы стоим в очереди, каждый получает свои пятнадцать минут, когда поднимается по винтовой лестнице. Там он садится позади пустой маски, сует в нее голову, ничего при этом не видя, слышит гул, охватывающий все пространство, словно к ушам у него прижаты большие ракушки. Руку он сует в рукав, соединенный с тонкой перчаткой, вторгается в происходящее, сперва причесывает минуты, как бы водоросли, которые приходится постоянно распутывать, ощупывает минувшие недели, грядущие остроугольные дни, формируют из них пятнадцати минутки. Воздух ощущается как чурбаки, кубы, контейнеры. Белая рука усмиряет вздымающееся все выше море, чьи волны норовят сомкнуться у нас над головой, под пальцами-лоцманами вокзал всплывает наверх. Если раньше, не вызывая ажиотажа, раз в день поднималась и опускалась вся рука, то сегодня такт отбивает указательный палец, он приводит в движение массы, служек и матросов.

Человек, который совершенно не разбирался в рыбах, прихватил домой не ту рыбу, это был желто-зеленый линь нашего собственного разведения. Живьем он пронес рыбу в котелке по улицам, дома выпустил в ванну, кормил тестом, ежедневно менял воду. Через несколько дней он пригласил в гости любезную его сердцу даму, продемонстрировал ей перед трапезой малоподвижное существо, с намерением умертвить его прямо у нее на глазах и попотчевать самыми лакомыми кусками. Но женщина увидела золотистые глаза линя, пришла в полное замешательство и обратилась бегство, покинув квартиру, дабы никогда впредь не переступать ее порога. Ну, этот человек и сохранил жизнь своему линю, оставил его у себя, просиживал целые дни на краю ванны и все не мог наглядеться на печальные рыбьи глаза. Ел он теперь один лишь хлеб, жил со своей рыбешкой, телефоном и телевизором в ванной комнате на матрасе, забыл о необходимости менять воду в ванне, да и сам перестал умываться. На дне ванны скоро образовался слой желтого ила, а в самой комнате разросся камыш. Теперь этот человек, можно сказать, жил на собственном берегу и никогда более не появлялся вне дома. А вот линь однажды ночью сбежал на свободу через открытый экран телевизора.

В поисках свежей рыбы я брожу по пассажам. Перед азиатским базаром ждут старики с крашеными бородами, они выложили на прилавок крупные шишковатые плоды, у каждого есть свой, который он хранит, мнет и ласкает; внешне сей фрукт засахарен, изнутри бродит, что повышает цену. В зрелом виде — несколько часов — такой плод стоит целое состояние. Перебродив, он не стоит ничего. Старики продают один плод в неделю, тем и живут. Покупают такие плоды только мужчины, прежде всего пожилые, поскольку данный плод, при умеренном потреблении, якобы обновляет половую жизнь. Большим ножом взрезают кожуру, а под ней находятся пикантные ворсинки, напоминающие мужчинам о женских, женщинам о мужских признаках пола. Ворсинки обсасывают, выплевывая косточку миндалевидной формы. Бродильные вещества слегка сковывают язык, в равной мере опьяняют мужчин и женщин, и давно уже притершиеся друг к другу парочки воображают, будто только что познакомились, забывают будничные обстоятельства. Слишком хорошо знакомые друг с другом испытывают отчуждение, видят себя совершенно другими, новыми, незнакомые же ощущают непонятную близость. Спелый плод необходимо съесть в тот же день, ведь даже в холодильнике он начинает источать зловоние, а доказательство ума покупателя в том, что он передаривает созревший плод, едва отведав его.

Я захожу в битком набитый магазин, смешиваюсь с толпой ожидающих. Какая-то пожилая женщина несет под мышкой мороженого окуня, ее муж с возгласами «прошу прощения» тащит на горбу целую освежеванную овцу. Под стеллажом, где выложены пучки зелени и овощи, маленький ярко-рыжий котенок играет с упавшим на землю клубнем, подбирается к моим шнуркам. Продавец демонстрирует морозильник, полный неразделанной рыбы, иные длиной до метра, все в пластиковых мешках. «Fresh fish, — говорит он, — fresher than fresh, you will see» [5] Свежая рыба… свежее свежего, сами увидите (англ.). . Когда рыжий котенок развязывает мне шнурки, вдруг вырубают электричество, в магазине больше нет света, да и во всем торговом пассаже тоже, вентиляторы и эскалаторы замирают в неподвижности, резаки, музыкальные центры и все экраны разом отключаются. Бенгальцы, бежавшие сюда от морских приливов, сохраняют спокойствие, зажигают припасенные свечки. Мужчины на улице оберегают от посягательств свой драгоценный товар, просто усевшись на него; кто помоложе, садится на жесткие, кто постарше — на спелые, мягкие фрукты. На всех стеллажах вскоре горят свечи — на банках, коробках, на кассе. На краю открытой морозилки свечи расставляют с особым тщанием, и теперь она смахивает на белый гроб.