Анатолий Ливри - Апостат

Бедро свербело слабее, истекая кровью менее настойчиво, и была некая приятность в прикосновении ткани к шраму — порука скорого выздоровления: Алексей Петрович залечивал раны всемеро быстрее приевшегося хищникам sapiens’а. Континент кружился медленнее, удовлетворённый впервые нащупанным центром, отвоёванным равновесием, пока гроза скрывалась по ту сторону экватора; теперь бушевало поверх отрогов Кордильеров; лама изгибала на дюжину жертвенных лезвий расчитанную шею (чётко виделись пятна на продолговатых под пушком ушах да выпученные, почти инопланетные очи), вопросительно провывая во мглистые от бури небеса название своего рода. И, точно отдаваясь эхом её крика, Алексея Петровича нагоняли и звон расколотой витрины, и завывание сирены, и златой отсвет мигалки на соснах — вопль Мемнона. Мимо, фыркая, проурчала чёрная «Хонда» с расколошмаченной фарой, весело тренькающей мелко битым стеклом, подвешенным словно на многоцветных слюдяных нитях — «Акура» — подметил Алексей Петрович (немецкое богохульничание?!). Снова тишина — сейчас навстречу ему дивно скоро двигался улизнувший с герузии индеец, играя тросточкой (галлы побойчей прячут в таких стилет), надевший для утреннего моциона, поверх сероворотничковой голубой рубахи, бежевый костюм; рябой зелёный галстук контролёров парижского метрополитена мясистым своим узлом метил в самый кадык аборигена; а на коричневой, митрообразной, по самые котиковые брови насаженной шляпе, горело пятно — точная копия Швейцарии с рейнской струйкой, отклоняющейся, ширясь, вверх, до Роттердама, где творилось нечто неладное, словно пивной порт задористо потрошился божественной бомбардировкой — подстать самому пешеходу, удручённому напором неистового тика: уголки рта дёргались неудержимо, под ними стройно белелась зубная керамика, а воловье око его то и дело щурилось, скрываемое веком, изрытым жёлтыми каналами. Каждый сустав индейца был словно шарнирный. Он вертел головой по часовой стрелке, сначала плавно, затем урывками, как бы уворачиваясь от ударов, отчего прыщ на кончике его носа то чернел, то алел, — и лишь только индеец отрывал от земли ногу, она тотчас трепетала, точно притягиваемая трёмя соперничающими сторонами; трость превращалась в клюку, обрастала исчервлённым мохом, спиралилась остролистой жимолостью, выпрастывала с оконечностей, будто секретное оружие, рога, да сама принималась гнуться и дыбиться на разные лады, точно неизвестный понуждал её к каверзным процедурам сагайдачников саг, натягивая, назло произошедшей от обезьяны части человечества, тетиву.

Ещё поворот — вот наконец серый сейчас стенд «Не пей и езжай!». Алексей Петрович ощутил, как в правое ухо, в рёбра, в бедро, навалилось, наконец совладавши с упряжью и измываясь над дегенератствующим Галилеем, Солнце, коему Алексей Петрович улыбнулся, обращая ухмылку также внутрь себя, и избегая, совокупно с курчавым бизоном, глядеть на сверкающий диск.

Гаркнувши по-офицерски, шарахнулся от Алексея Петровича, будто не решаясь вцепиться ему в икру, жёлтый школьный автобус с колоссальным рылом, — так и маскирующийся под позлащённого орангутана, — и долго ещё грозился на швабский манер, несясь по приторной Ferrer street, липовым запахом утверждавшей прусский характер возвращения Алексея Петровича, ещё глубже засунувшего кулаки и костяшкой перста принявшегося бередить тягуче-сладкую рану: словно перчишь персик да закусываешь им угреватый, склизкий со спины «рокфор», сухо рассыпающийся в извинениях за собственную драгоценную гнилость.

Листва топорщилась колкой ещё каймой, стряхивая майских жуков и напоминая Алексею Петровичу о его щетине, к коей он предпочитал не прикасаться, опасаясь разбрызгать жаркие капли, свившие гнёзда вдоль царапин и висевшие сейчас хрупкой щекотливой гирляндой. Молниеносно отозвавшись на ломкий удар по асфальту, прыснула из лип синица, яркостью перьев запросто побивающая скромника пситтакоса, стихла, зато слева, из-за нескончаемого таунхауса с недвижимым лоскутом салатополосой хоругви и стеклянной верандой (где из мебели — лишь порожний стол, белый, с волнистыми ножками, да хоккейная клюка, прислонившаяся к стене карикатурным тунеядцем ковбойского салуна за секунду до многодымчатой перепалки) показалась, тотчас рассыпавшись благостным для слуха Алексея Петровича золотым цокотом, пара гнедых, одной с оседлавшими их полицейскими масти. Алексей Петрович отворотился молниеносно, — в глаза плеснул платиновый указатель «Santa-Maria la Blanca» , — плавно ускорил шаг, точно он неслышно вкатывался в отчий, видевшийся вдали под косматым пинопсидом дом. Память удержала, как блеск монстранца, лишь по серебряному переливчатому кругу на конской ляжке, яркие кокарды буршских фуражек, хлёсткую отмашку хвоста да одну из кобыл, мудроглазую родню скакуна ещё неосвящённого Плакида, и англизированную, словно сулила она себя порочным фантазиям князей Земских. Конские тени, несмотря на безветрие, завихривались на восток. И вдруг Алексея Петровича прорвало, затопив: холод с хрусткими льдинками изнутри, жар снаружи (настоящий профитроль!), бисер огненной влаги на щеке, который Алексей Петрович тотчас же и разметал, хрюкнувши с наслаждением да поёжившись от стороннего озноба, высеченного из щетины зазубринкой на ногте, и, будто его понесло стремнинным галопом, отдался стихорождению, — хоть и помнил прекрасно, самым тыльным плацдармом сознания, о необходимости поберечь накачанные за ночь ляжки Полигимнии для портрета Бога, для молитвы ему! Однако ох как не совладать было с пупырчатым разгулом зорничного вдохновения, лопавшегося жадно, властно, отчётливо, под стать удаляющемуся копытному перебору — только успевай запечатлевать! Ведь грешные песни появляются-то не по складам, но цельным цезарёнышем, за девять месяцев перед тем вычеканенным на динарии, и вот уже требовавшим себе золотой. С фарисеев!

— и этот последний слог, заплутавший средь зарослей репейника, одичалых роз, изумрудно-фиолетовых спорынистых колосьев не менее беспризорной ржи, повилики, фаляриса, подорожника, соломонички, Andropogon’а , в пряный фарш истоптанного мака с нежными, а потому неуверенно посягающими на алость лепестками, да агавы, проколовшей своим когтем молоденького, до чрезвычайности живучего аполлона, совпал с вязким чавканьем, словно гроздь, давимая копытом, ставимым мягко — «с цыпочки до пяты», — подметил бы Ахилл, дальний сородич Терпсихоры. А финальное «Лёша!», — столь кстати зазвучавшее на подходе Алексея Петровича к дому с бледно-салатовой крышей, — самой выносимой уксусной кислинкой отдалось на вознесённых к нёбу крыльях языка (его Алексей Петрович умудрялся и свитком сворачивать, и выставлять перпендикулярно, ужасая ещё долго на него оглядывающихся, отчего-то вдруг ставших задумчивыми, девиц) — так, вплоть до отъезда из Москвы звал его отец, перед тем как окунуть имя Алексея Петровича в многолетнее, многорусловое, со стремнинами да порогами, молчание.