Себастьян Фолкс - Неделя в декабре

Если следовать этой логике, неудачи Габриэля — его собственных рук дело. Отсутствие работы нельзя приписать одной лишь случайности или нежеланию солиситоров обращаться к нему, ни даже тому, как он проявляет себя в суде; хотя бы отчасти оно должно объясняться волей самого Габриэля.

Все может быть, думал Габриэль. Обстоятельств знакомства с Топпингами он теперь уже не помнил — скорее всего, дело не обошлось без Энди Воршоу, приятеля по Линкольнс-Инн; все, что тогда потребовалось от Габриэля, — это прийти к ним в дом и продемонстрировать приличные манеры, после чего он навеки попал в список потенциальных гостей: одинокий мужчина, которого всегда можно пригласить в гости и посадить за стол между двумя незнакомыми ему женщинами.

И все же мысль об обеде представлялась Габриэлю приятной. Пища, которую он поглощал в столовой во время ланча, была отнюдь не такой сносной, какой казалась прежде; ему уже не нравилось сидеть на длинных скамьях вместе с другими барристерами, не нравилось, что столовую они называли «Домус» и то, как норовили перепереть строки Овидия на свою кухонную латынь. Фирма, обслуживающая прием у Топпингов, наверняка предусмотрит самое малое три перемены блюд. Большая часть гостей, надо полагать, будет весь вечер стараться съесть как можно меньше, отодвигая еду на край тарелки и расточая при этом лицемерные похвалы угощению. Но ведь должен же кто-то из сидящих за столом поглощать предлагаемые хозяевами блюда, а Габриэль был достаточно худ, чтобы управиться со всеми тремя без посторонней помощи; неделю назад ему даже пришлось купить подтяжки, чтобы брюки не сваливались (купить в книжном магазине, но тут уж ничего не поделаешь).

В дверь просунул голову Сэмсон:

— Чай в кабинете мистера Хаттона, мистер Нортвуд.

— Спасибо, — ответил Габриэль.

В кабинете Юстаса Хаттона, КА, из окна виднелся кусочек Темзы. Здесь, среди коробок с документами и сложенных в башенки скоросшивателей, из которых торчали свернувшиеся в трубочки желтые листки, стояли сотрудники адвокатской конторы. Когда Хаттон вступал в здание Королевских судов правосудия, клерки катили перед ним, точно носильщики на вокзале, тележки, нагруженные документами, необходимыми для выступления в апелляционном суде. «Если ваши лордства позволят, я начну этот день с краткого описания моего хозяйства» — так неизменно начинал он свое выступление, расположившись внутри редута из составленных одна на другую картонных коробок, а затем принимался объяснять судьям систему, пользуясь коей он будет называть документы, которые намеревается представить на их рассмотрение. Их лордства, сколь ни блистали они во всем, что касалось юриспруденции, с такой же неизменностью принимались ворчливо жаловаться на необходимость возиться с бумагами. «Четвертая коробка, вторая папка, третье приложение, страница сорок четыре, абзац седьмой… Не кажется ли вам, что это некоторый перебор… даже для вас, мистер Хаттон?»

Габриэль опустил чашку на зиккурат, сложенный из разного рода дел, поступивших к главе его адвокатской конторы, и выглянул в окно, на реку. Вздувшаяся от декабрьского дождя, она текла под фонарями набережной Виктории, под мостом Блэкфрайерс, над железнодорожным туннелем, под Саутворкским мостом, еще над одним туннелем, по которому уходили с вокзала Кэннон-стрит пригородные поезда: под, над, под, точно жидкая нить утка, подумал Габриэль, переплетающаяся с нитями основы — прежними трущобами Лаймхауса и Уоппинга, откуда выплывали некогда лодочники с горящими на носах их посудин фонарями, чтобы выуживать из реки утопленников и отвозить их к морю — по крайней мере, к приливному барьеру в районе Вулвича, за которым вздымались океанские волны.

Вернувшись после чая к себе, Габриэль снял пиджак и ослабил галстук. Он снова положил ноги на стол и снова взялся за кроссворд. Похоже, слово, которое никак ему не давалось, это «кхоса» — один из языков Африки или просто язык, тот, что имеется у каждого во рту.

Габриэль не был совершенно уверен, в какой части Африки обитает племя кхоса. Нельсон Мандела — он, часом, не кхоса? Ну, во всяком случае, не зулус, в этом Габриэль был почти уверен. Теперь зулусы приводили ему на ум не Майкла Кейна и сражение при Роркс-Дрифт, [38] Подразумевается фильм «Зулу» (1964), в котором одну их главных ролей сыграл актер Майкл Кейн. но Сола Беллоу, который, отстаивая в ходе каких-то мультикультурных дебатов право преподавать университетским студентам творчество давно покойных белых писателей-мужчин, заявил, что готов и читать авторов любой страны, и пропагандировать их, просто ему ничего о них не известно. «Кто он, зулусский Пруст? — спросил Беллоу. — Я буду рад прочесть его».

Габриэль ввел в поисковую машину слова «Беллоу» и «зулус». Выяснилось, что точная цитата выглядит так: «Кто он, зулусский Толстой? Кто — папуасский Пруст? Я с удовольствием почитал бы его».

Беллоу, сын перебравшихся в Чикаго канадско-русских евреев, мог позволить себе подобные заявления, поскольку сам был живым результатом гонений и социальных сдвигов, что наделяло его и преимуществами и неприкосновенностью. Если он делал своего нового героя деканом гуманитарного факультета, это уже подразумевало, что по жилам героя течет трагедия века, он был в такой же мере Рядовым Человеком, в какой и творением Беллоу, а стрессы и стремления обитателя затерянного в огромном городе университетского кампуса обладали глобальной значимостью, равно ощущаемой и в Минске и в Токио. Таков же, думал Габриэль, и Филип Рот: чем старательнее углубляется он в ньюаркское производство перчаток или чемоданов, в мелкие частности сексуальных желаний, операции на простате или приближающейся смерти, тем более, как это ни парадоксально, широкий отклик получает его книга. Сыну немецких протестантов Апдайку добиться этого было труднее, поскольку он от рождения принадлежал к большинству, однако что-то присущее его детализированной любви к Америке, такой многообразной, что к ней едва ли можно относиться как к единому целому, позволяло ему, по крайней мере периодически, создавать персонажи, которые становились представителями чего-то, выходившего далеко за пределы их родного Шиллингтона, штат Пенсильвания, между тем как для британского романиста реалистического склада преодоление границ Лестера или Стока по-прежнему остается невозможным — сами названия этих городов делают такую мысль смехотворной.

Тут Габриэль поймал себя на том, что снова думает о Дженни Форчун — еще одном результате людских миграций. Каким испуганным маленьким человечком казалась она, придя сюда на первое совещание. Он догадался тогда, что ее тревожит помпезность закона, пугают латинские фразы и длинные слова. А между тем она водит поезда. Люди доверяют ей свои жизни. Шли месяцы, и Габриэль начинал понимать, что ей не хватает вовсе не ума или характера, нет, — уверенности в себе. Надо полагать, образование, которое она получила в небольшой государственной школе, отнюдь не помогло Дженни обзавестись этим недостающим ей качеством. По тому, как ее взгляд неизменно обращался к книжным полкам, Габриэль понял, что она — читательница, однако когда он в самый первый раз спросил о ее любимых писателях, Дженни точно язык проглотила.