С. Коринна Бий - Черная земляника: Рассказы

— Куда мы едем?

Все четверо устало улыбнулись.

— Теперь мы начинаем понимать.

— Да, наконец-то нам все ясно.

— Давно пора! — сухо заметил молодой человек.

— Я, кажется, тоже поняла, — сказала она, опустив глаза.

И тут увидела, что держит в сложенных руках три розы и четки из сухих ягод Иерусалима.

В тот день, когда одежки сбежали от людей, все началось с ужасного скрипа — железного, деревянного и пластмассового. Это скрипели вешалки, которые, суетясь и толкаясь, выбирались из домашних шкафов, спрыгивали с длинных никелевых стоек в больших универмагах.

И вот одежки заполонили все улицы города; они двигались, как живые, они шли по мостовым и тротуарам, хотя и впустую, буквально впустую — никаких тел в платьях, никаких ног в штанинах. И тем не менее они бодро шагали вперед, сновали туда-сюда, встречались, протягивали друг дружке рукава, пожимая нечто — быть может, невидимые руки. Некоторые носили шляпы или фуражки, которые взмывали в воздух и, описав небольшой круг, плавно опускались обратно, повиснув над плечами, оставив пустоту между собой и воротничком.

Завидев эту суету из своих витрин, нарядные одежды манекенов заволновались, зашевелились, поразбивали стекла и присоединились к остальным. Ну, разумеется, между ними и первыми ясно видна была разница: манекенные отличались большим шиком, благородством и поистине царственной небрежностью.

Однако сами-то манекены остались голыми, и эти ободранные, брошенные в витринах фигуры выглядели и непристойно, и пугающе, и комично. Странно было глядеть на их белые, розовые, иногда даже оранжевые тела с нелепо вывернутыми конечностями, беспорядочно падавшие друг на друга, когда их наряды нетерпеливо рвались на волю. Бегство одежды повергло их в уныние, стыд или, напротив, пробудило неуемную тягу к оголению, граничившую с полным бесстыдством… Но одежки так спешили, что им было не до манекенов. И брошенные тела провожали шествующие платья, пальто, пиджаки и джинсы своими стеклянными глазами, в которых поблескивала печальная зависть. Но с места они не двигались. Они были мертвы, эти люди-куклы, тогда как все одежки города бегали, резвились, прыгали через лужи, играли в классики и чехарду, подставляли соседу ножку — впрочем, невидимую, и все это молча, без смеха, без всхлипов, поскольку у них не было ни носа, ни рта.

Но они жили. И этим все сказано.

Набегавшись вволю по улицам, проспектам, скверам, площадям, городским и частным паркам, они гурьбой направились к лесу.

Однако лес, как известно каждому из нас, — это царство свободных инстинктов, соблазнительно мягких трав, зеленых покровов и солнечных зайчиков.

И это кружево листвы, это растительное благоухание, все это обаяние дикой природы, доселе необъяснимое и не одухотворенное, до такой степени разбередило и опьянило бестелесные одежки, что они обрели давно забытые, древние повадки.

Черные пелерины, просторные накидки и юбки воспарили и залетали в воздухе подобно летучим мышам, воронам, колибри. Светлые тюлевые или полотняные туники плавали, как облака, меж деревьев, и сквозь их прозрачную ткань просвечивал лесной пейзаж. Строгие мужские костюмы не отличались такой фантазией. Однако и они временами сгибались в поклонах, приветствуя женские платья, ибо вели себя куда церемоннее, чем эти последние. А что уж говорить о матросках, о шотландских юбочках, о кисейных блузках — эти веселились, как безумные!

И всех их неудержимо влекло друг к другу. Они разбежались по кустам и занялись любовью.

Пары составились самые неожиданные: вечернее платье с золотыми блестками безумно влюбилось в синюю спецовку механика; черный смокинг (правда, это мог быть и смокинг метрдотеля) пустился следом за летним платьицем, сшитым из шести разных тканей — в цветочек, в клеточку, в полоску; меховое манто стало флиртовать с пляжным ансамблем. Притом все наряды были новенькие, чистые, отглаженные — прямо-таки воскресный парад туалетов!

Но ведь для любви, скажете вы, нужны глаза, нужны руки и кое-что, еще более необходимое. А у одежек не было ничего, ровно ничего, что могло бы заменить все эти вещи.

От трения шелка об твид не проскакивало никаких искр, под сброшенными капюшонами не обнаруживалось никаких голов, юбки и брюки тщетно сплетались в объятиях…

«Кто не может, с того и взять нечего!» — думали одежки из кантона Во.

Одежки из кантона Вале и вовсе ничего не думали.

И вдруг у одного наряда явилась мысль: «Чтобы заниматься любовью, нужно раздеться!»

Но как же решить эту проблему?

«Это вовсе не обязательно», — подумали некоторые торопыги.

И тут им на помощь явился ветер; он прилетел и разметал одежки во все стороны света.

Некоторые повисли на деревьях, другие утонули в ручье.

И осталось одно лишь бездонное светлое небо!

Красные фазаны кричали в тростниковых зарослях островков на Роне. Крестьяне с правого берега строили у брода легкие сосновые мостки. И, несмотря на ветер, швырявший им песок в глаза, они удивленно таращились на призрачно-блеклый дом, вот уж сорок лет как покинутый хозяевами.

Вилла «Тростники»…

Ни солнце, ни луна, ни ночная роса не сумели стереть эти два слова. Я и сама часто с недоумением читала их из окна поезда, проезжавшего по насыпи вдоль реки.

С некоторых пор здесь поселился человек. Откуда он взялся? Этого никто не знал. «Он спит на травяной подушке, — ехидничали местные жители. — А ест небось лягушачью икру да утиные лапки — вот уж повезло так повезло!»

Да, он поселился здесь и, стало быть, знал и гнилостную сырость болот, и засухи этого края, где дожди были нечастыми гостями. Иногда его видели на маленьком круглом взгорке, заросшем карликовыми дубами. О чем он думал, сидя там? Верно, следил за шнырявшей в заводях живностью.

Человек казался подавленным и грустным. Но однажды он вдруг встрепенулся. Он заметил в зеленоватой ряске пунцовую косынку в желтый горошек. Спустившись с холмика, он побежал к болоту, огибая лужи, перепрыгивая через рытвины. Он едва успел сосчитать хриплые крики ворона на берегу, и вот он уже видит ее.

Это она!

Затерянная в густом тростнике, сплошь покрытая серой тиной. Он бережно высвобождает ее, обтирает жесткие ноги, сдувает грязь с надетого на ней мужского пальто, завязывает потуже шелковую косынку на светлых, пшеничных косах, берет на руки. Как нежно она прильнула к нему! Он идет медленно, словно в праздничной процессии, только его тела касается не святая хоругвь с холодной бахромой, а женщина. Ветер выпевает над ним свои угрюмые псалмы, снежные вершины колеблются вдали, в синем воздухе. Впервые он прижимает к себе чужое тело, слышит, как трещат хрупкие косточки, видит сквозь дыры пальто груди с их маленькими коричневыми остриями, загадочный пупок, жесткое руно под ним. И он чувствует, как наливается новой силой, такой неуемной, что воздымает женщину над головой, одним пинком распахивает дверь, окончательно сбив ее с петель, и входит в дом — на виллу «Тростники».