Саша Канес - Моя судьба

Игорь Борисович изобразил на своем лице полное понимание того, что бизнесмен Егерев не может помнить имена всех королев, добивающихся возможности с ним пообщаться.

— Правильно! Вы — здравомыслящий человек! И вы, извиняюсь, знаете свое место! А эти, наши, точнее ваши, знакомые чиновники, заметьте, среднего, очень среднего уровня чиновники из Министерства обороны, пытаются указывать мне, мне, Арсению Егереву, с кем мне договариваться о распределении прибылей в моем, напоминаю, в моем бизнесе!

Он делано рассмеялся. Вслед за ним визгливо хихикнула переводчица, и понимающе улыбнулся педик-юрист. Егерев был явно удовлетворен, что его величие не вызвало ни у кого сомнений.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил он Черткова.

Игорь Борисович, не меняя выражения лица, привстал, протянул руку, взял диктофон, на который до настоящего момента записывалась речь Арсения Натановича, и поднес его к своим губам. Это действие, надо сказать, вызвало некоторое удивление и самого Егерева, и его свиты. Что такого мог сказать этот человек, чтобы оно было достойно сохраняться в веках вместе с откровениями великого Арсения Егерева?! А Чертков тем временем направил свой жесткий взгляд прямо в глаза бизнесмена и абсолютно спокойно, можно даже сказать сочувственно, спросил его:

— Ты что, с детства такой мудак или просто забыл, как хозяйская з… пахнет?!

Нет людей, которые ничего не боятся. И у каждого страхи свои. Иногда они иррациональные, странные и даже смешные. Но от этого они не менее мучительны. Лично я боюсь ночных кошмаров. А точнее, одного конкретного кошмара, который периодически посещает меня во время, казалось бы, безмятежного сна. Ночной кошмар — понятие сугубо индивидуальное. У человека есть в глубинах подсознания нечто такое, что по неведомым причинам более прочих ужасов мира реального пугает его. И страх перед явлениями совершенно нереальными или же в настоящей жизни вовсе безобидными зачастую заполняет человеческий сон, превращая его из благостного отдыха в утомительное страдание, безмерно усугубляющее томление мятущегося духа.

Ужаснейшим видением, посещавшим мои сны с самой ранней юности, была гигантская стрекоза, а точнее, даже не сама стрекоза, но огромные сетчатые глаза ее. Стрекоза появляется внезапно и неотвратимо. Я сама не понимаю каждый раз, сон это или явь. Чудовищное насекомое надвигается на меня медленно, но неуклонно. И я, словно парализованная, наблюдаю свои собственные множественные отражения в сверкающих ячейках. Человеческое существо интуитивно воспринимает зрачки, направленные на него, как некое отражение — если и не души, то, по крайней мере, примитивного сознания живого организма. И мы находим или преданность в наивных глазах пса, или печаль во взгляде усталой лошади, или хотя бы злость и жажду крови в безжалостном остром взгляде изготовившейся для последнего прыжка пантеры. И мы знаем, что там, в глубине черепной коробки, не только у человека, но и у зверя есть мозг, пристанище сознания, на которое можно воздействовать добротой, твердостью или, по крайней мере, устрашением. За взглядом же стрекозы не стоит ничего. Мозг отсутствует. И нет прибежища даже малому осколку вселенского духа. Есть только голод, который и управляет живым автоматом. Сожрать и оставить потомство — это самый примитивный алгоритм жизни. В алгоритме этом почти нет условных блоков. Программа существования насекомого столь проста, что в ней даже не нашлось места для реальной заботы о сохранении собственной жизни, ибо слишком коротка и ничтожна сама эта… жизнь.

Стрекоза неумолимо надвигается. Остановить ее невозможно. В выпуклых глазах читается лишь безразличие абсолютно ко всему, в том числе и к собственной смерти. Помощь может прийти только извне — из реального мира. Кто-нибудь или что-нибудь должно вырвать меня из парализующего кошмара.

В этот раз спасение принес телефонный звонок. Семь тридцать утра. В другой раз я вместо «здрасьте» спросонья послала бы любого абонента туда, куда Макар телят не гонял. Но сейчас я схватилась за телефонную трубку, словно за спасательный круг. Мерзкая трель звонка прозвучала божественной фугой — ведь теперь я спасена от холодной безликой смерти!

— Слушаю вас! — прокричала я каким-то чужим срывающимся голосом. — Говорите же!

Звонила Оля Ильина, сестра моего Лени. Наконец-то! С момента своего освобождения я долгое время не могла связаться с семьей Ильиных. Только два дня назад я дозвонилась до Лениной сестры и сообщила ей свои новые телефоны. Говорить она тогда не смогла, так как была на занятиях, и обещала перезвонить. Она успела лишь сказать, что Леня сейчас в очередной раз обследуется в больнице — врачи решают, может ли ему помочь операция на шейном отделе позвоночника и каков риск при ее проведении. Ленин мобильник был практически всегда выключен, наверное, в связи с условиями, в которых он находился в своей палате, в кабинетах врачей и на процедурах.

Разговаривали мы недолго. Я с благодарностью приняла поздравления по случаю окончания своих мытарств, после чего она поделилась со мной не самыми приятными новостями. Леня не был парализован, но, вылезая из кресла-каталки, мог только несколько шагов пройти, опираясь на костыли или держась за стены. Врачи, не будучи уверены в пользе возможной операции, оценивали риск как очень высокий. Параллельно исследования выявили еще несколько скверных моментов. По мнению медиков, у Лени маловероятно восстановление нормальной рефлекторной деятельности в половой сфере. То есть, если перевести на русский язык, врачи считают, что он, скорее всего, останется на всю жизнь импотентом. А кроме того, занимаясь этой малоприятной проблемой, в ходе лабораторного обследования они установили, что, вне связи с произошедшим, мой любимый бесплоден — концентрация нормальных сперматозоидов в его семенной жидкости в десятки раз меньше нормы.

— Мне на все это плевать! — прокричала я Оле.

— А ему нет, — тихо ответила она. — Я никогда не представляла себе, что он может находиться в такой депрессии. От всего, что происходит со дня аварии, наши родители уже стали стариками.

Я слышала, как она плачет в трубку.

— Ты знаешь, мне к вам нельзя! Так привезите его мне! Я люблю его! Я сделаю его счастливым! — Я кричала в трубку так, что разбудила все свое семейство.

Через толстые стены до меня донесся плач Ромы. Мама в ночной рубашке ворвалась ко мне с испуганной Дашей на руках. Убедившись, что ее дочь жива и никто на нее не напал, она выскочила в коридор и побежала к Роме, уже во весь голос рыдающему за стеной.

— Мы скоро приедем в Москву, — сказала Оля.