Саша Канес - Моя судьба

Девочка тихонько заскрипела, и мне вдруг стало так жалко ее, не нужную никому на свете. Я потянулась к ней, и медсестра испуганно отпрянула. Харикумар и его персонал наконец поняли, что случилось, и не знали теперь, чего от меня ожидать. Я приспустила одеяло и, не имея сил говорить, показала, что буду кормить младенца.

Слава богу, молоко пришло, и я, кормя несчастную девочку, подумала вдруг, что мне воздастся за это, и мой сынок тоже будет сыт и здоров. Мы скоро будем с ним вместе!

Девочка поела и уснула. Мой мозг из последних сил бился над планом и порядком действий, когда в комнату быстрым шагом вошел Харикумар с огромным букетом в руках.

— К вам приехал муж! — проговорил он и поставил цветы в пластиковое ведро. — Он хочет видеть вас и дитя!

Я застонала. Леня! Бедный Леня!

— Вы же все понимаете! — прохрипела я. — Выпроводите его отсюда! Пусть уезжает к себе домой! Скажите, что здесь карантин, что у меня послеродовое бешенство! Скажите, что ребенок здоров, но ему его не покажут! Умоляю! Придумайте что-нибудь!

— Мы ему все объясним! — воскликнул Харикумар.

— Он не поверит! Он решит, что я вас уговорила. Он уверен, что он бесплоден! Он должен уехать!

Я не знала, что доктор сказал Лене, но тот действительно сразу же уехал. Мы не увиделись даже на миг. Да, я сама так хотела! Но… Я понимала, что сил у меня очень мало, но действовать надо срочно. Я позвала доктора Харикумара

— Доктор! У меня к вам три просьбы!

— Любые! — ответил он.

— Первое, позвоните моей секретарше Ирине и расскажите ей все. Пусть передаст дальше. Попробуйте найти в Ришикеше или где угодно в Гималаях Алексея, владельца бунгало, и узнать у него, как отыскать Машиного мужа. Но только узнать! Ничего не предпринимать! И главное, третье. Они, может быть, еще в Таиланде! Они не могут уехать, не оформив документов на ребенка. Поэтому свяжитесь с Тао.

— С…

— Да, свяжитесь с Большим Тао и передайте ему, что Маленький Тао похищен при рождении! — Слезы застилали мне глаза. Сквозь пелену я посмотрела на спящую рядом со мной темненькую девочку. — И скажите ему еще, что Маленькая Линя… она — у меня!

Ненавижу ждать! Ничего нет хуже, чем листать календарь или следить за стрелками часов, размышляя о том, что сейчас делают те, от кого зависит твоя дальнейшая жизнь. Ожидание всегда пассивно. Ожидание давит на психику. Ожидание порождает ощущение собственной беспомощности. И наверное, самое отвратительное — это ожидание собственной смерти. Я не дремучая пугливая дура. Я читала Библию и Евангелие. Я читала и Платона, и Монтеня, и Толстого. Я прекрасно понимаю, что бессмысленно бояться того, что неизбежно. А смерть, как говорят американцы, столь же неизбежна, как и налоги. Насчет налогов я как российский предприниматель, конечно, могу и поспорить, но что касается смерти… Я считаю себя христианкой, а потому верю в то, что в силах Всевышнего смертию смерть попрать. Но до сих пор это было как-то абстрактно. А вот сейчас попрать смерть мне придется собственной смертию! Не абстрактно, не когда-нибудь в неопределенно далекой старости, а сейчас, сегодня. Перспектива моей гибели теперь уже стала совершенно отчетливой. Я понимаю, что шансы выжить у меня невелики, но почему-то нет никакого желания сдаваться без борьбы. Наверное, меня так и не дождутся в раю — ведь я не научилась подставлять правую щеку, получив удар по левой. Как-то не выходит. Да и евангельское «возлюби врага своего» остается для меня, увы, не более чем пустой фигурой речи. Куда ближе мне ветхозаветное «Око за око! Зуб за зуб!». Но и тут, каюсь, моя натура не дает мне сдержаться, и бешеная ярость выплескивается наружу. Еще никого в этой жизни я не ударила первая — но за свой зуб, а тем более за зуб близкого мне человека порой вырываю всю челюсть, а за глаз могу снести голову. И сплю после этого абсолютно спокойно! Мне не снятся по ночам ни размазанные по раскаленному асфальту мозги убитого мной юного камнеметателя, ни расползающиеся на носилках тела тети Тони, Коси и Гоги. Да и Леха с Колей не являются ко мне в спальню в предрассветный час. Следует сказать, что жизни последних пятерых не на моей совести, но я не предприняла ничего для их спасения и не скорбела о них, а, наоборот, скорее радовалась свершившемуся! Наверное, мне суждено за все ответить перед Всевышним, но ведь он сам одарил меня инстинктом самосохранения и сам послал мне детей, за которых я, как всякая самка, готова порвать на части любого хищника. Ведь не просто так окружил он меня людьми, которых я люблю и за которых отвечаю. И что мне делать, если они слабее меня и нуждаются во мне? Или я не должна защитить их от опасностей и тревог?! Я готова к твоему суду, Господи! Я отвечу за все! Можешь считать это молитвой. Правда, передо мной нет иконы. Одна из стен залита красным, но во мраке кажется, что пятна на ней черного цвета. С противоположной стороны висит сохранившийся с незапамятных времен пыльный портрет бывшего вождя, под ним — почти стершаяся надпись, гласящая, что он, блин, все еще живее всех живых. Раньше даже в нормальном свете не обратила бы внимания ни на портрет, ни на надпись. Во мраке Владимир Ильич выглядит еще гаже, чем обычно. Хрен с ним! Я не Маяковский, и с лысым сифилитиком мне говорить не о чем. Хотя, может быть, эта зловещая, освещенная лишь бледным лунным светом рожа — последнее попавшееся мне на глаза произведение искусства. На старом директорском столе валяется старая бухгалтерская книга, на ней пистолет Макарова и два полных магазина к нему. Это все, на что мне остается рассчитывать. И помощи прийти неоткуда. Ну что ж! Этого и следовало ожидать! И на том спасибо, что есть этот ствол со спиленным номером. «Макаров» — это, конечно, дерьмо, но мастерство не пропьешь. Скоростная стрельба была в стрелковой секции моим коньком, и я надеюсь, что успею все отстрелять. В этом случае минимум каждая вторая из шестнадцати пуль ляжет в цель. Это восемь попаданий, и половина из этих попаданий будут летальными. Четверо плюс один, тот, которого я уже «успокоила». Итого пять… Пять… Язык не поворачивается сказать «пять человек». Да, мне плевать на изгибы их извилин, я не толерантна, терпеть не могу Достоевского со всеми его убогими копаниями в раскольниковских душах. Я буду убивать, пока не убьют меня! Я не желаю, подставив вторую щеку, насадить свое горло на нож и пасть смертью овцы, предназначенной для шашлыка! Перед тем как получить меня, они захлебнутся собственной кровью. Так, по-моему, всегда говорят друг другу суровые дядечки из боевиков. Только там эти слова произносят актеры, не нюхавшие затхлого запаха таких вот пустых, зловонных коридоров. И, похоже, именно такое место станет последней моей остановкой на земле.