Эфраим Баух - Солнце самоубийц

Как бы в благодарность за рисунки она касается губами щеки Кона.

Венеция пахнет ею, медом ее волос, как вся Библия пропахла медом волос Суламифи, имя которой Майз произносит на иврите.

— Шуламит.

Где он сейчас, Майз, рассказывающий об этом месте у Мертвого моря, об Эйн-Геди, ручье Давида, в который опадают долгие зеленые нити растения, называемые волосами Шуламит?

Прячется в каких-то переулках этого дьявольски обольстительного и, несомненно, мстительного города?

Кон целует женщине руку, дает ей рисунки.

Сдерживая нарастающее напряжение, идут они, спешат, взявшись за руки, вдоль каналов, через мостики, ныряют в узкие — на одного человека — проходы между домами, стенами, улицами, пересекают пустынные скверики и миниатюрные площади, которые дремлют, прислонясь к домам и храмам.

Вот и гостиница.

Холл.

Внезапно Кон, еще не сознавая, чувствует какое-то неуловимое изменение в атмосфере, какой-то назревающий разрыв; хотя пальцы ее еще в его руке, они напряжены тягой к разрыву: так спасатель, сам боясь утонуть, отрывает себя от утопающего в тот самый миг, когда надежда на спасение целиком овладевает утопающим.

Совершенно чужая женщина удаляется вверх по ступеням, ручкой машет: бай-бай.

Гондола все так же торчит в венецианском окне холла — костью в горле Кона.

Двусмысленностью ли, насмешкой звучит ею сказанное:

— I am going to sleep. [9] Я иду спать (англ.)

Спать она идет.

Где ей заблагорассудится, там и спит.

Даже Кон дважды видел ее спящей — не многовато ли для чужака? — у себя в пропахшей бездомностью и старческим духом разлагающегося Двускина квартире, в Остии, на своей несвежей постели, и в автобусе: удивительна, если не подозрительна эта доверчивость, эта какая-то даже бысстыдная небоязнь погружаться в сон при незнакомом человеке.

Кон слоняется напропалую по склоняющейся к вечеру Венеции, вдоль багряной ряби заката, текущего поверх рыбьей ряби моря.

Хитра девица: она, видите ли, беспокоится за жизнь мамы пропавшего Иосифа, она укоряет Майза за опасные, угрожающие жизни — вообще, как таковой, — иллюзии. Умна, ничего не скажешь, коварна, как ребенок, и весьма капризный; едет куда глаза глядят, сбивает с толку стареющих мужчин, рассказывает плоские байки о ссоре с Майзом, как будто незнание языка может укрыть от слушающего примитивную простодушность уловки. Наоборот, незнание языка заставляет глухонемого пускать в ход более тонкие щупальцы самосохранения, и он ощущает то, что скрывается за оглушающей дымовой завесой речи.

Запутался окончательно.

Все плетут вокруг него какую-то непонятную сеть. Даже певец этот: был у него на квартире в Остии, видел, узнавал о нем, а Кон его и не помнит вовсе. Разве это не симптоматично?

Кон улыбается, злорадствует: дожил. И вообще, что лучше: мания бездарно прожитой жизни или мания преследования?

Последняя явно возникает на почве изматывающей жажды быть кому-нибудь нужным.

А ведь абсолютно, напрочь, на йоту, на гран, на малость, на самую малость — никому не нужен.

Так — приложением — рядом, в сочетании с Флоренцией, с Венецией, так, чтобы потом в каком-нибудь салоне — парижском ли, иерусалимском — небрежно, устало, опять же поражая всех своей нестандартностью в ее-то годы, рассказать о художнике — эмигранте, из Питера, страдавшем всеми комплексами планктонной неприкаянной жизни, конечно же, влюбившимся в нее без ума на ее пути из Иерусалима, через Рим — в Париж, на конгресс по современной мировой литературе, рисовавшего ее с какой-то болезненной судорожностью — вот они, рисунки.

Неужели только ради этого и поехала в экскурсию?

А что? Почему бы нет? Это ведь и вправду остается необычным штришком, красочным эпизодом в ее только начинающейся и уже столь богатой бурными событиями жизни.

Опять, со злорадным наслаждением, уже второй раз за последние два дня, отдается Кон течению этих мыслей, не жалея себя, а наоборот, ожидая с нетерпением, куда его понесет и занесет это течение.

Так, скользя в гондоле, затаившись, гадаешь, куда гондольер опустит весло, будет всплеск или все пройдет гладко и беззвучно, куда направит свой бег бесшумная эта посудина, такая простая и такая необычная, прочно вошедшая в ностальгическое сознание всех туристов мира?

И вправду, откуда эта узкая, хищно длинная, дьявольски женственная, сладостно убаюкивающая форма обычной лодки, изгибающаяся краями кверху податливостью женщины, охваченной страстью; этот уносящий в дрему, в беззащитность бесшумный акулий бег по воде; эта непомерная длина в сравнении с двумя сидениями, кокетливыми, мягкими, обморочно расслабляющими; это незнакомое существо — гондольер, всегда за твоей спиной, всегда почти жонглирующий канатоходцем на узком пятачке с этим длинным, и вправду похожим на шест канатоходца, веслом?

Все это подозрительно, обезоруживающе, влекуще, все — в той неуловимой стихии хитрости, бесовства, заманивания, стихии, которая, вероятно, и влечет неосознанно в этот химерический город со всех краев мира.

Предсумеречная ветренность, подобная ветренности женщины, ее кажущейся пугливой, но столь ловко замаскированной и торжествующей неверности, гонит Кона по кругу площади Святого Марка, где в ярко расцвеченных предновогодней суетой обжираловках готовят какое-то на этот вечер новое возлияние и обжорство, сверкает мишура, горят плошки, пахнет ладаном, а значит и памятью панихид, и плошки, предназначенные веселить души забвением, скорее напоминают лампады за упокой душ, и шумно кружатся толпы, развлекая себя криками и даже порой улюлюканьем, но все кажутся одинокими, подобно Кону, который носится со своей тоской, понимая, что она беспочвенна, каверзна, подмигивает ему своей легкомысленной, но столь ощутимой угрозой, и что ему никуда от нее не деться.

Кон сворачивает с площади Святого Марка вправо, к Львиному столбу. Здесь народу поменьше, даже какой-то затон покоя. Слышно, как поскрипывают у причала, трутся днищами пустые барки, покачиваясь на воде, точь-в точь, как на Неве, напротив Адмиралтейства.

Странная, подобная питерским сумеркам, сиреневая дымка замерла над Венецией, солнце уже зашло, но ночь еще не наступила, и распластавшиеся отражениями в канале венецианские дворцы-палаццо с терпеливой усталостью, насчитывающей столетия, ожидают сумерек, чтобы снять с себя груз опрокинутости вниз этажами и колоннами, погрузиться, стерев себя начисто, в благодатную тьму, чтобы, отдохнув от собственного лицезрения, выпорхнуть в ясное утро отчетливо, умыто, окунувшись вновь, как в молодость, в синеву канала Гранде, и вновь плыть в отражении вместе с облаками, не сдвигаясь с места.

Вот и ты, Кон, подобно Блоку, простерт у Львиного столба.