Эфраим Баух - Солнце самоубийц

Ранние рождественские звезды ссыпаются из пастушьей сумы легенд в сусальное небо Рима.

Может и вправду встала над Коном его звезда?

Странная, несомненно извращенная жалость к убегающему в потемки Ничто, отнявшему свои беспамятно-ласковые щупальца и присоски от сердца Кона, до того отступившему, что Кон может про себя отчетливо и, главное, спокойно произнести наукообразное имя.

— Небытие, жалость эта — говорит о смертельной серьезности прошедших двух дней и ночи, временная протяженность которых в свете, а вернее, во тьме Ничто — последняя глупость зарапортовавшегося философа.

В квартире Якоба Якоба шум, голоса, звон бокалов с шампанским, итальянская речь, вскормленная латынью, на равных смешивается с ивритом, впрямую перетекающим из древнееврейского, хотя галерейщик — невысокий круглый итальянец с блестящей лысиной и не менее блестящей оправой очков, уже не первый раз порывающийся обхватить широкими своими ластами худосочного Кона, — играет двумя ртутными шариками французских слов:

— Формидабль! Манифик! [11] Великолепно! Потрясающе! (франц.)

Общая избыточная приподнятость атмосферы легко срывается в хоровое пение израильтян, когда кто-то как бы невзначай пропевает:

— Да-а-авид!

Все подхватывают: — Мелех Исраэль!

Голос: — Хай!

Все: — Хай!

Голос: — Вэ каям!

Все: — Давид, Мелех Исраэль, хай, хай вэ каям! [12] Давид, царь Израиля, жив и существует (ивр.)

И прямо из этой, вспыхивающей, как голубой пламень пунша, подожженного в огромной стеклянной чаше, песни встает свечой голос галерейщика, тонкий, почти женский:

— Са-а-анта Лючия! Са-анта-а-а Лючия!

— Спать будем у меня, — приказным голосом, явно по-ученически перенятым у Якоба, говорит Майз, — я уже не там, на католическом кладбище, в гостинице «Палотти». После Венеции снял комнату в пансионе на улице Бонкомпанья. Рядом парк Боргезе: тишь, нирвана, хоть сиди всю ночь. Завтра едем к галерейщику. Он готов с ходу заключить договор на все твои последующие работы, но торопиться не будем, хотя парень он в высшей степени честный, я с ним связан не первый год.

— Майзик, не ввел ли ты его в слишком неоправданный соблазн? Не обрабатывал запретными приемами лести? Не перехватил ли, не перехвалил? Что-то уж слишком он готов на все.

— Осел, наоборот, я и не собирался ему показывать твои работы, я, честно говоря, трусил. Это Маргалит. И тоже случайно. А он, такой бычок, стал эти рисунки обхаживать, все более входить в раж, фыркать, подпрыгивать, брыкаться. Они его явно раздражали, как быка красная тряпка. Вот как это было.

Са-а-а-анта Лючия! Са-ант-а-а-а Лючия!

Удивительной, несдержанной страстью прямо трепещет эта песня, а ведь речь о Святой Лючии: так, в сиянии этого парадокса, свечей, ламп и горящего спиртовым пламенем пунша, вместе со всей шумной компанией, о существовании которой совсем недавно даже и не подозревал, Кон вступает в новый, восьмидесятый, вроде бы с правой ноги начатый год.

Непривычно, пугающе, как первые шаги в незнакомый новый мир, выглядят рисунки Кона в больших рамках, под стеклом, на фоне кремовой бумаги, по соседству с полотнами маслом и пудовой бронзой современных скульптур.

Галерейщик с вкрадчивой кокетливостью, явно удивительной для его брюшка, беседует с Маргалит, вкусно хрустит кредитками.

— пропьем, что ли, по старой памяти?

— Из принципа или по привычке? — смеется Майз.

— По привычке за неимением принципа.

— Ты хочешь сказать, что привычка заменяла принцип?

— Я хочу сказать, что привычка спасала от принципа, который прямолинеен, как ствол расстрельщика.

Галерейщик тараторит по-итальянски, жестикулирует, жмет руку Кону, рассматривает его ладонь.

— Он говорит, у тебя долгая линия жизни. Так что тебе не грозит умереть молодым, — переводит Майз, — я ведь тебе это тоже предсказывал, так, по наитию. Почему? Ну хотя бы потому, что галерейщик сочен, а ты худосочен. Что-то ты не в себе, дружище. Успех в голову ударил?

— Головой ударил.

— Но с ног не сшиб? Привыкай, Кон. Будь рад.

— Знаешь, как звали старика, прыгнувшего с кампаниллы Джотто? Конрад.

В галерею входит высокий седой мужчина в отлично сшитом костюме, сразу и безоговорочно став центром внимания всего окружающего пространства. Оказывается, это тоже владелец более крупной художественной галереи, фигура известная: специально пришел познакомиться с художником Коном, работы которого произвели на него впечатление.

— Как ты себе его представляешь? Акула или кит в этой области бизнеса? — развлекается Майз.

Человек сдержанно жмет руку Кону, задерживает ее в своей, что-то говорит негромко, явно озабоченно, но в меру, чтобы не оскорбить собеседника, не владеющего языком и как бы глухонемого; у человека аскетическое лицо, печально спокойные глаза и сухие руки, он скорее похож на одетого в гражданское католического кардинала, он и только он с первого мига внушает Кону серьезные надежды, без всякого напряжения и суетливости он устанавливает между собой и Коном связь пастыря и семинариста.

От волнения и желания его не выказать Кон просто никак не может запомнить имя этого человека:

— О чем он?

— Говорит, что ему хорошо знакомо состояние подвешенности эмигранта. Особенно художника. Да еще в Риме. И хотя он старомоден, ведь ему уже семьдесят, но поклонник психоанализа. Главное, говорит, в эмиграции не болезни, даже самые тяжкие, а понижение жизненного тонуса.

Человек подает Кону визитную карточку, откланивается, исчезает.

— К весне он будет в Штатах. Там у него тоже офис. Надеется, что к тому времени прибудут багажом твои работы. Его интересуют работы маслом. Это адрес его нью-йоркского офиса, на карточке.

Слава Богу, Маргалит села в машину, махнула ручкой, уехала, а то все слишком хлопочут вокруг него, слишком возятся, как с больным, и Кону это действует на нервы.

Может, заметили тень? Мелькает ведь то и дело. Без лика. Как дым.

С этой парочки станется.

Хорошо, что завтра уезжают, хорошо, что через неделю вернутся, если это только не ложь во спасение да успокоение. Будет время разобраться в новой ситуации наедине, в тишине, хотя бы, лютеранского кладбища: слишком неожиданно, массивно, давяще вторгся в его душу этот мир, таившийся за витринами галерей, и в то же время слишком иллюзорно, мимолетно; слишком легкими кажутся эти деньги в его руках: Кон в уме пересчитывает лиретты на доллары, на рубли — давненько не было у него такой суммы.

Кон пребывает во взвешенном состоянии, Кон ищет тяжести, Кон чует в Майзе, как еще тогда, в Вильнюсе, почуял, — родственную душу входящих в клан любителей бега от самого себя.

Вот почему, не сговариваясь, сходят они не в метро, а скорее в ощущаемые тяжестью подземелья, и как-то незаметно, но в то же время до облегчения насущно начинается это — кажущееся бесцельным — катание под землей: так успокаивают беспричинное, и потому опасное волнение, так сбрасывают отравляющий избыток любопытства, чересчур жадно рвущегося в завтра, так избывают беспокойство, подающее сигналы о том, что чувство самосохранения ослабело; и Кон пытается убедить Майза в том, что тут какой-то изъян, что лысый галерейщик ничего не понимает, что седой аскет скорее похож на исповедника, чем на бизнесмена (— Ты с ума сошел, Кон?!), что опасно строить будущее на такой зыбкой почве, как эти мимолетные рисунки, а легкий успех ему претит, хотя, конечно же, конечно, рисунок — это пять минут и двадцать пять лет учения (— О каком будущем, о какой почве? Откуда это бюргерство? Ты же летучая мышь?! — Я — мышь? Ты — Майз! — Ну, и я тоже. Это что-то меняет?); и летит, изгибаясь, поезд в недрах земли, и несет их неудержимым движением, несет, словно бы скованных в паре наручниками свободы и заброшенности, и внезапно на какой-то станции вваливается ватага девиц и парней, хрипло ржущих, улюлюкающих, мгновенно изменяющих ситуацию, как будто заражает и заряжает бесовство, забубенность подземелий, их сквозняки и ощущение неукорененности, и внезапно становится ясно, что в подземельях свои герои, прохожие, жители, некое общество новейших катакомб подземного Рима, насквозь просвистываемых вихрями поездов и все же дающих убежище под сенью этих вихрей заброшенным, обсыпанным перхотью забвения музыкантам, алкоголикам, наркоманам, карманникам на роликах и в инвалидных колясках, странным типам, находящимся в вечном движении, прячущимся от верхнего мира; несет замкнутым тоннелем, и света не видно в конце его, но внезапно он распахивается перроном с гомоном, суетой, сутолокой, и вот уже снова втягивает в узкий, за горло хватающий тоннель, несущий в скрытое, подземное, поджидающее за углом, под ребром, под тысячелетним Римом, оборачивающееся подсознательной реальностью, одновременно осязаемой наощупь и вымышленной, утробами свободы, логовами рабства, миром подземных спиралей, клеток, ребер, похожим на конструкции Дантова Ада, и чем больше Майз говорит об успехе, который, оказывается, может произрасти на, казалось бы, скудной почве эмигрантской неприкаянности, заброшенности и одиночества, тем больше подземелье подступает, срастается с нутром Кона, затрудняет дыхание неким близящимся предчувствием освобождения.