Антуан Володин - Дондог

В какой-то момент я подвел итог своего пребывания в баре. Пока я спал в первый раз, у меня стащили телогрейку, а вместе с ней и оставшийся доллар, во второй — увели нож. Ну да, сказал Бронкс. В мире полно воров, ты слишком доверяешь людям, так у тебя все стащат, оборвыш. И нечему тут удивляться. К тому же ты все время спишь, вновь упрекнул он меня. Тебе следовало бы в конце концов восстановиться. Перед нами прошла, остановилась, потом обосновалась между девица в синем платье. И, не откладывая в долгий ящик, занялась Бронксом. Нервно сучилась чуть ли не по мне. Эта девица, та, что в синем платье, нравилась мне куда больше остальных, с ее обличьем хищного зверька, с вытянутыми к щекам глазами, с иным, нежели у других, запахом тела, запахом пряной крови, нежданной отработанной смазки, тропических соков, к которому почти не приставала затхлость ее сексуальных партнеров. Нора Махно, спросил я. Сколько часов еще до утра? Ее плоть под тканью обливалась потом, и, если бы ближайшая лампа не дышала на ладан, я бы заметил в вырезах и выемках лакомые кусочки, распущенные, сокровенные, поблескивающие. На самом же деле я ее совсем не видел. До меня теперь доходили только их совместные с Бронксом испарения. Какого такого утра? сказала она, не поворачиваясь в мою сторону, сдавленным голосом, потому что как раз работала языком. Вот видишь, оборвыш, сказал Тонни Бронкс. Ты транжиришь время в грязи сновидений, вот что я всячески пытаюсь тебе втемяшить. Ты даже не знаешь больше, куда ведет дорога, к вечеру или утру. Прекрати свои несправедливые упреки, Бронкс, подумал я. Меня привели сюда, чтобы здесь умереть, я не транжирю ничего существенного. Я как раз кончил строить фразу и собирался пробурчать ее во весь голос, когда заметил лавирующие зигзагами в тени между столиками мужские очертания. Над стойкой как раз погасла одна из ламп. Силуэт приближался с огромной скоростью. Берегись, свистнул я в сторону Бронкса. Соперник, и вид он имел необычный. Тонни Бронкс меня понял. Не беспокойся, оборвыш, сказал он. Повисло мгновение гадостной напряженности. В зале не стихал гомон, но непосредственно рядом с нами вдруг разверзлась какая-то особая тишина. Я таращил глаза, пытаясь уловить просыпанные там и сям крупицы света. Одна из ламп рядом со стойкой еще горела. Там девица в зеленом платье цедила в жбан не то пиво, не то вино. Кое-где угадывались шляпы волопасов, застывшие в смехе или болтовне маски. Далеко в темноте суетились девицы в красном, платья карминное и киноварное. Соперник Бронкса приблизился еще на два шага. Что, проворчал он чудовищно низким голосом. Что, сказал Тонни Бронкс. Что что. Ты трогаешь Нору Махно, сказал другой. В контровом освещении последней лампы, в своей шляпе и длинном плаще, скрывающем его члены, он походил на исполинского сверчка. Это моя невеста, сказал другой, ты трогаешь мою невесту для любви. Я почувствовал, как Нора Махно срочно отлепляется от тела Тонни Бронкса, наворачивается на меня, опрокидывается, наступает мне на ногу, на долю секунды оказывается на мне верхом, отшатывается. Она спасалась бегством из круга заварушки. Она вынырнула из этого круга с потрясающим проворством. Теперь рядом с Тонни Бронксом остался я один. Я принялся лихорадочно искать украденный у меня нож. Не встревай, оборвыш, услышал я. Спи себе. Я прекратил шарить под лавкой, замер в неподвижности. Вслед за этим события резко ускорились. На словах все это куда медленнее, чем на глаз. Бронкс прыгнул. Он был вооружен ножом и выставлял руку весьма хитроумным образом. Я узнал свой нож и оценил манеру им угрожать. Гигантский сверчок дал Бронксу к себе подобраться. Без колебаний он преодолел защиту и разнес ему руку вдребезги, потом, после паузы в три-четыре десятых секунды, погрузил свою голову прямо в грудь Тонни Бронкса. Все, что в Тонни Бронксе было твердого, раскрошилось, все, что в Тонни Бронксе было мягкого, разлетелось в темноте как попало. Я слышал фрагменты падения. Отныне Бронкс если и существовал, то разве что в виде нескольких корежимых спазмами обрубков. Среди останков Тонни Бронкса неведомо где затерялся мой нож. Соперник отряхнулся. Он был яростен и огромен. Он не произнес ни слова. Словно желая как можно дольше созерцать свое произведение, он медленно пятился, отступая в центральный пролет. Вот так он и налетел затылком на керосиновую лампу, которая все еще теплилась, пусть и не освещая толком сцену. Не знаю почему, это столкновение его ошарашило и разъярило. Он сорвал лампу и швырнул ее в то, что осталось от Тонни Бронкса.

Поначалу показалось, что пламя угасло, потом рядом с лопаткой Бронкса заискрилась, потрескивая, лужица огня, потом занялся пол. Огонь все изменил. Под столами стали отчетливо видны массы, напоминавшие одетые мясные туши, они принадлежали Бронксу и его жертвам. Зрелище было премрачное, но ко всему прочему было уже не продохнуть. Пылал пол, пылали табуреты и столы. Поверх языков пламени я увидел, как бежит Нора Махно и, в ее кильватере, с восклицаниями и, как мне показалось, по-прежнему со смехом нахлынула и схлынула толпа посетителей. Все, на любой высоте, пылало. Выход на Кукарача-стрит преграждала завывающая желтая стена. Нора Махно спотыкалась в направлении двери, Нора Махно налетела на труп, Нора Махно пыталась пробить стулом стену в глубине зала, Нора Махно прижимала к животу прихваченную из-за стойки кассу с долларами. В свете пожара я обнаружил свою телогрейку. Она просто-напросто соскользнула под скамью. Это меня приободрило. В конце концов, мир состоял не только из воров. Я снова улегся на лавку и завернулся в телогрейку, чтобы больше ничего не видеть и не слышать. Мне бы хотелось, прежде чем потерять сознание, построить планы на будущее, но мысли едва ворочались у меня в голове. Мое воображение надолго застряло на перипетиях супружества с Норой Махно. Я знал, что ухаживание не займет много времени. Знал, что нашему браку не быть долгим. И все равно пытался разобраться в некоторых его деталях. Я ничего не видел, меня окружал пожар. Я даже не воспринимал больше других цветов, кроме цветов пламени. Я еще представлял себе краткие радости. Мне хотелось увериться, что моя Нора Махно была той, что в синем, той, которую я предпочитал, но цвета уже угасали, даже цвета пламени. Мне не удавалось сосредоточить свой ум хоть на каком-нибудь образе. Я не знал более, что сказать, что видеть.

Вот и все с моей жизнью.

Я начал писать для публики лет двадцать назад. Но это не было для меня началом писательства. К тому времени я уже успел создать несколько книг, ибо писал с детства, скажем, с отрочества. Я сочинял романы и составлял сборники рассказов, которые вполне соответствовали моим вкусам и моим читательским чаяниям. Так как речь шла о том, чтобы доставить себе удовольствие, а не о попытках добиться при помощи текстов общественного признания, некоего интеллектуального положения, я не навязывал их своему окружению и не распространял даже среди самых близких мне людей. Очень долго, на протяжении почти пятнадцати лет, я, стало быть, писал книги для поистине минимальной публики. Причудливые, фантастические, сновидческие и подпольные книги, которые адресовались одному-единственному читателю.