Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

…я помню эти волосы и плечи…
Я знаю все, отныне все иначе.
Я тенью стал, а сумрачные речи
отныне стихнут, тишина их спрячет.
…я вывел бы тебя на свет из ночи —
был краток путь, но жизнь еще короче
и не ценнее греческого плача…

Овидий, я как ты, но чуточку сложней
судьба моя. Твоя и горше и страшней.
Волнения твои мне с детских лет знакомы.
Мой горловой Урал едва ль похож на Томы [27] Томы — город в Причерноморье, место ссылки Овидия. ,
но местность такова, что чувства таковы:
я в Риме не бывал и город свой, увы,
не видел. Только смерть покажет мне дорогу.
Я мальчиком больным шептал на ухо Богу:
«Не знаю где, и как, и кем покинут я,
кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…»
А нынче что скажу? И звери привыкают.
Жаль только, ласточки до нас не долетают.

Что воля для быка, Юпитеру — тюрьма.
В провинции моей зима, зима, зима.
И хлопья снежные как мотыльки летают,
покуда братья их лежат и умирают —
коль жизни их сложить, получатся века.
Но разве смерть сия достойна мотылька?
В провинции моей они огня искали…
Но тщетно, не нашли. И я найду едва ли
последней степени безумья и тепла,
чтоб черным пеплом стать душа моя могла.

Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне.
Я мальчиком читал рассказ о робинзоне:
на острове одном, друзья, он жил один.
Свидетель бурь морских, бежавший их глубин,
он жил, он строил дом, налаживал хозяйство,
тем самым побеждал судьбы своей коварство.
Но все же, думал я, ведь робинзон умрет,
и обветшает дом, и разбредется скот —
как, право, жутко жить без друга и без бога.
И страшно было мне, что мысль моя жестока,
но все-таки, друзья, всем сердцем я желал,
чтоб судно новое у тех погибло скал.

Весеннее солнце расплавило снег.
Шагает по черной земле человек.
Зовут человека Иван Иванов —
идет и мурлыкает песню без слов.
…Когда бы я был Ивановым, дружок,
я был бы силен и бессмертен, как Бог,
и, песню без слов напевая, ходил
по пеплу, по праху, по грядкам могил…

Я умру в старом парке
на холодном ветру.
Милый друг, я умру
у разрушенной арки.

Чтобы ангелу было
через что прилететь.
Листьев рваную медь
оборвать белокрыло.

Говорю, улыбаясь:
«На холодном ветру…»
Чтоб услышать к утру,
как стучат, удаляясь

по осенней дорожке,
где лежат облачка,
два родных каблучка,
золотые сапожки.

Мне город этот до безумья мил —
я в нем себя простил и полюбил
тебя. Всю ночь гуляли, а под утро
настал туман. Я так хотел обнять
тебя, но словно рук не мог поднять.
И право же, их не было как будто.

Как будто эти улицы, мосты
вдруг растворились. Город, я, и ты
перемешались, стали паром, паром.
Вот вместо слов взлетают облака
из уст моих. И речь моя легка,
наполнена то счастьем, то кошмаром.

…Вот розовое — я тебя хочу,
вот голубое — видишь, я лечу.
Вот синее — летим со мною вместе
скорей, туда, где нету никого.
Ну, разве кроме счастья самого,
рассчитанного, скажем, лет на двести.

…Вот розовое — я тебя люблю,
вот голубое — я тебя молю,
люби меня, пусть это мука, мука…
Вот черное и черное опять —
нет, я не знаю, что хотел сказать.
Но все ж не оставляй меня, подруга.

Нет, главное, пожалуй, не воспеть,
но главное, ни словом не обидеть —
и ласточку над городом увидеть,
и бабочку в руках своих согреть.

О, сколь лет я жил — не замечал
ни веточек, ни листьев, ни травинок.
Я, сам с собой вступивший в поединок,
сам пред собою был и слаб и мал.

И на исходе сумрачного дня
я говорю вам, реки, травы, птицы:
я в мир пришел, чтоб навсегда проститься.
И мнится, вы прощаете меня.

…в эти руки бы надежный автомат,
в эту глотку бы спиртяги с матюком.
Боже правый, почему я не солдат,
с желтой пчелкой, легкой пулей не знаком?

Представляю, как жужжала бы она,
как летела бы навылет через грудь.
Как бы плакала великая страна, —
провожала сквозь себя в последний путь.

Ну какую должен песню я сложить,
чтобы ты меня однажды отпустил
просто гибнуть до последнего и жить —
от стихов твоих, от звезд твоих, могил?

Когда идешь вдоль черного канала
куда угодно, мнится: жизни мало,
чтоб до конца печального дойти.
Твой город спит. Ни с кем не по пути.
Так тихо спит, что кажется, возможно
любое счастье. Надо осторожно
шагать, чтоб никого не разбудить.
О, господи, как спящих не простить!
Как хочется на эти вот ступени
сесть и уснуть, обняв свои колени.
Как страшно думать в нежный этот час:
какая боль еще разбудит нас…

Поездку в Царское Село
осуществить до боли просто:
таксист везет за девяносто,
в салоне тихо и тепло.
«…Поедем в Царское Село?..»

«…Куда там, Господи прости, —
неисполнимое желанье.
Какое разочарованье
нас с вами ждет в конце пути…»
Я деньги комкаю в горсти.

«…Чужую жизнь не повторить,
не удержать чужого счастья…»
А там, за окнами, ненастье,
там продолжает дождик лить.
Не едем, надо выходить.

Купить дешевого вина.
Купить, и выпить на скамейке,
чтоб тени наши, три злодейки,
шептались, мучились без сна.
Купить, напиться допьяна.

Так разобидеться на всех,
на жизнь, на смерть, на все такое,
чтоб только небо золотое,
и новый стих, и старый грех…
Как боль звенит, как льется смех!

И хорошо, что никуда
мы не поехали, как мило:
где б мы ни пили — нам светила
лишь царскосельская звезда.
Где б мы ни жили, навсегда!

Издевайся как хочешь, кощунствуй, Ахилл,
ты сильней и хитрей, мчи его вокруг Трои.
Прав ли, нет ли, безумец, но ты победил —
это первое, а правота — лишь второе.
Пусть тебя не простят, но и ты не простил.

Пусть за телом притащится старый Приам.
Но отдав, не в содеянном ты усомнишься.
Ты герой, ты не крови боишься из ран —
чужды слезы героям, и слез ты боишься,
хоть и плакал не раз, обращаясь к богам.