Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

…На скамейке, где сиживал тот —
если сиживал — гений курчавый,
ты сидишь, соискатель работ,
еще нищий, уже величавый.
Фотография? Легкий ожог.
На ладошку упавшая спичка.
Улыбаться не стоит, дружок,
потому что не вылетит птичка.
Но вспорхнет голубой ангелок
на плечо твое, щурясь от света —
кодак этого видеть не мог,
потому что бессмысленно это.
Пусть над тысячей бед и обид
стих то твердо звучит, то плаксиво.
Только помни того, кто стоит
по ту сторону объектива.

…Хотелось музыки, а не литературы,
хотелось живописи, а не стиховой
стопы ямбической, пеона и цензуры.
Да мало ли чего хотелось нам с тобой.
Хотелось неба нам, еще хотелось моря.
А я хотел еще, когда ребенком был,
большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя.
Вот тут не мучайся — его ты получил.

До боли снежное и хрупкое
сегодня утро, сердце чуткое
насторожилось, ловит звуки.
Бело пространство заоконное —
мальчишкой я врывался в оное
в надетом наспех полушубке.
В побитом молью синем шарфике
я надувал цветные шарики,
гремели лозунги и речи…
Где ж песни ваши, флаги красные,
вы сами — пьяные, прекрасные,
меня берущие на плечи?

…Глядишь на милые улыбки
и слышишь шепот за спиной —
редакционные улитки
столы волочат за собой.
Ну, публикация… Ну, сотня…
И без нее бы мог прожить…
Не лучше ль, право, в подворотне
с печальным уркой водку пить?
Есть мир иной, там нету масок —
ужасны лица и без них.
Есть мир иной, там нету сказок
шутов бесполых и шутих.
Там жизнь обнажена, как схема,
и сразу видно: тут убьет.
Зато надутая проблема —
улыбки, взгляда — не встает.
…Покуда в этом вы юлили,
слегка прищуривая глаз,
в том, настоящем, вас убили
и руки вытерли о вас.

Ангелы шмонались по пустым аллеям
парка. Мы топтались тупо у пруда.
Молоды мы были. А теперь стареем.
И подумать только, это навсегда.
Был бы я умнее, что ли, выше ростом,
умудренней горьким опытом мудак,
я сказал бы что-то вроде: «Постум, Постум…»,
как сказал однажды Квинт Гораций Флакк.
Но совсем не страшно. Только очень грустно.
Друг мой, дай мне руку. Загляни в глаза,
ты увидишь, в мире холодно и пусто.
Мы умрём с тобою через три часа.
В парке, где мы бродим. Умирают розы.
Жалко, что бессмертья не раскрыт секрет.
И дождинки капают, как чужие слёзы.
Я из роз увядших соберу букет…

Так густо падает, так плавно — белый снег
у Черной речки, черной розы.
И на ресницах он. И тает он у век.
И эти капельки — как слезы.
Дай руку, руку мне, любимая, скорей.
Не говори со мной. Послушай,
как будто ржание…
Да, ржанье лошадей.
И выстрел, спичкою потухший.
Тебе не кажется —
пройдем еще чуть-чуть,
и нам откроется все это:
кареты, лошади, дымящаяся грудь
на снег упавшего поэта?
Любовь. Предательство. Россия и тоска.
Как можно жить, не погибая?
Ты в даль безлюдную,
ты смотришь в даль, пока
я говорю тебе, родная:
«Пойдем на лед — туда,
скорей туда, на лед —
сквозь время стылое — быть может,
ответит доктор нам, что гений не умрет
и в нас души не уничтожит…»

Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело,
на прощанье листвой. Потому и стою оробело
в голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке,
по колено в любви и тоске. Подожди хоть немножко,
хоть немного, прошу. Я еще не успел оглядеться
и прижаться щекой. Потому и хватаюсь за сердце,
что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых —
не срывал их в бою комарином, в руках не держал их.
Думал все, что успею еще, добегу и успею.
На последней пустой электричке доеду, успею.
Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе.
Потому и за сердце держусь я. И видимо, плача:
«Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я —
и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья».

…Кто нас посмеет обвинить
в печали нашей, дорогая?
Ну что ж, что выпало прожить,
войны и голода не зная?
А разве нужен только мрак,
чтоб сделать горькою улыбку?
Ведь скрипка плачет просто так,
а мы с тобой жалеем скрипку.

…Мальчик ждет возле елочки чуда —
две минуты до полночи целых.
Уберите ж конфеты и блюдо
желтых сладких и розовых спелых.
Не солдатиков в яркой раскраске,
не машинку, не ключик к машинке —
мальчик ждет возле елочки сказки.
Погляжу за окошко невольно —
мне б во мрак ускользнуть и остаться.
Мне сегодня за мальчика больно,
я готов вместе с ним разрыдаться.
Но не стану, воспитанный строго,
я ведь тоже виновен немножко —
вместо чуда, в отсутствии Бога,
рад вложить безделушку в ладошку.

…Над северной Летой
стоят рыбаки…
прощай, мое лето,
друзья и враги.

На черном причале —
как те господа —
я, полон печали,
гляжу в никуда.

Прощайте, обиды
и счастье всерьез.
До царства Аида.
До высохших слез.

До желтого моря.
До синего дна.
До краха. До горя.
По небу луна,

как теннисный шарик,
летит в облака.
Унылый кораблик
отчалил… Пока.

По чернильной глади я
проведу ладошкой.
Новая Голландия,
как тебя немножко.

Ну к гребёной матери
прозябать в отчизне —
я на белом катере
уплыву по жизни.

Ветер как от веера —
чем дыханье, тише.
«Уличка» Вермеера —
облака и крыши —

в золоченой раме.
Краха что-то вроде, не
умереть на Родине,
в милом Амстердаме.

Носик гоголевский твой,
Жанна, ручки, Жанна, ножки…
В нашем скверике листвой
все засыпаны дорожки —
я брожу по ним один,
ведь тебя со мною нету.
Так дотянем до седин,
Жанна, Жанночка, Жанетта —
говорю почти как Пруст,
только не пишу романы,
потому что мир мой пуст
без тебя, мой ангел Жанна.
Тяжела моя печаль,
ты ж прелестна и желанна…
Жанна, Жанна, как мне жаль,
как мне больно, Жанна, Жанна.