Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

Далее Лев Николаевич разъяснял разницу между ложью в жизни и ложью в творчестве: «В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, от чего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается».

Находились, впрочем, и недовольные романом. Так, например, газета «Одесский вестник» писала: «Читая графа Толстого, удивляешься, как этот могучий, оригинальный и весьма симпатичный талант не может подняться хоть сколько-нибудь выше ординарного и намозолившего нам глаза уровня психологических наблюдений, как этот талант не может выбиться из узкой колеи, из тесных рамок этих наблюдений рутинных «страстей и побуждений» великосветского мирка». Суровый критик творчества Льва Николаевича не пожелал открыть своего имени, скрывшись за инициалами Z.Z.Z.

Известный в то время литературный критик Александр Скабичевский выражался куда резче: «Уже первая часть романа возбудила некоторое разочарование и немалое недоумение: неужели это роман того самого графа Толстого, который написал «Войну и мир» ? Вторая часть не имеет ни одной страницы, которая выкупала бы недостатки целого и напоминала бы нам прежнего Льва Толстого. Но третья часть вызвала во всех уже не одно недовольство, а положительно омерзение».

Скабичевский подробно разъяснял свою точку зрения: «Искусство имеет право изображать все, что ему угодно. Но дело только в том, что во все, что оно изображает, оно должно вносить человеческую мысль... Все те явления жизни, которые изображает граф Толстой в своем романе, по большей части принадлежат к чувственным элементам человеческой природы, и так как изображения эти не одухотворены никакою мыслью, или если и проглядывает кое-где какая-нибудь мысль, то слишком мелкая и вялая, чтобы увлечь и занять вас, — то все подобного рода явления и возбуждают в вас одно омерзение... Но верх омерзения представляет изображение любви Анны Карениной и Вронского. Граф Толстой возводит Анну Каренину и Вронского на ходули героизма; их плотоядную похотливость представляет в виде какой-то колоссальной роковой страсти...»

Подобные выпады Лев Николаевич попросту игнорировал.

Работу над «Анной Карениной» Толстой закончил лишь в конце мая того же года. Однако заключитель-нал часть «Анны Карениной» не появилась в «Русском вестнике», где печатались все предыдущие. Причиной послужило то, что редактор «Русского вестника» Катков не разделял выраженных в окончании романа взглядов на добровольческое движение в пользу восставших сербов и стал упрашивать автора смягчить некоторые места, а какие-то вычеркнуть совсем.

Места, в общем-то, были совершенно не крамольные. Вот, например: «Резня единоверцев и братьев славян вызвала сочувствие к страдающим и негодование к притеснителям. И геройство сербов и черногорцев, борющихся за великое дело, породило во всем народе желание помочь своим братьям уже не словом, а делом».

Толстой взъярился и наотрез отказался вносить в текст правки. Он отобрал у «Русского вестника» рукопись последней части романа и, следуя совету Страхова, выпустил ее отдельным изданием в знакомой уже типографии Риса. Книжка вышла в начале июля. Уязвленный Катков попытался устроить Толстому пакость, напечатав от имени редакции в пятом номере «Русского вестника» за 1877 год следующую заметку: «В предыдущей книжке под романом “Анна Каренина” выставлено: “Окончание следует”. Но со смертью героини собственно роман кончился. По плану автора следовал бы еще небольшой эпилог листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский в смущении и горе после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа».

Эта выходка не так уж сильно расстроила Льва Николаевича. По свидетельству Татьяны Кузминской он «позлился три дня... и потом решил, что смиренномудрие — главное». Сохранилось полное сарказма письмо, написанное Толстым под впечатлением поступка Каткова в редакцию газеты «Новое время», но так и не отправленное. «Это мастерское изложение последней, ненапечатанной части “Анны Карениной”, — говорилось в нем, — заставляет пожалеть, зачем редакция “Русского вестника” в продолжение трех лет занимала так много места в своем журнале этим романом. Она могла бы с такою же грациозностью и лаконичностью рассказать и весь роман не более как в десяти строчках».

Верный друг Страхов одобрил поведение Толстого. «Я видел, как Вы приняли первую выходку Каткова, — писал он, — как взволновались и потом прогнали от себя дурное чувство. Очень .мне это понравилось».

Софья Андреевна не смогла остаться в стороне. Она написала в «Новое время» свое письмо, правда анонимное, за подписью «Г. С. ***». Письмо было опубликовано. В нем, в частности, говорилось: «Так как я считаю весьма неудовлетворительным лаконическое изложение не приобретенного, но прочтенного редакцией конца романа, то в утешение всем нам, читательницам и читателям, могу сообщить из самых верных источников, что последние главы печатаются отдельной книжкой и появятся в самом непродолжительном времени».

«Мы все одобряли, и Левочка остался доволен», — писала о поступке сестры Татьяна Кузминская.

Окончательный вариант романа «Анна Каренина» вышел в трех томах в 1878 году. Заканчивался он мыслями Левина: «...так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

В сознании Толстого начал происходить перелом.

Росла слава, росли доходы (литература приносила больше денег, нежели все имения вместе взятые), перестали умирать один за другим близкие, а счастья все не было. Да и мог ли Лев Толстой вообще чувствовать себя счастливым, когда в душе его происходила перманентная борьба противоречий. Неважно — каких, неважно — почему, важно, что происходила...

Время от времени уставшая душа начинала требовать покоя, и он приходил, облекаясь в одежды равнодушия — Толстого все чаще и чаще начинали посещать приступы апатии. Уже не было того страха, который он испытал в Арзамасе, его место заняло сознание тщетности бытия.