Людмила Коль - Земля от пустыни Син

— Гле-еб! — снова зовет он.

Но на зов его никто не откликается. Ведь Глеб давно вернулся с работы — он сквозь дрему слышал, как стукнула входная дверь. Что же это? Он так громко кричит, неужели не слышно? Птица ведь поет и поет. Замерзнет…

— Гле-еб!..

Всеволод Наумович делает усилие, чтобы подняться. Резкая боль швыряет его обратно на диван. От неожиданности у него перехватывает дыхание, глаза широко распахиваются: а-ах! Он чувствует, как сердце куда-то подпрыгивает, ударяется комом под самую челюсть, так что тело подбрасывает вверх, удар бьет в голову, отчего все мешается в сумасшедшей круговерти, стирается в неразличимую массу. Где это?.. Когда?.. Куда он?..

Всеволод Наумович хватает ртом воздух:

— Гле-еб…

Он так громко кричит… Почему никто не идет?..

Ведь эта птица… в его молодости… она слишком красиво поет… замерзнет…

Внизу портье с заученно-приветливой улыбкой кивает и здоровается:

— Mattina!

Костя отвечает тоже по-итальянски, с удовольствием произнося выученное недавно утреннее приветствие:

— Mattina!

Он протягивает пластиковую карточку-ключ и, перейдя на английский, просит поставить чемодан в камеру хранения до вечера.

— No problem!

Чемодан уносят, и Костя выходит из гостиницы.

Ну-с, решает он, напоследок еще разок пройтись по тем местам, которые особенно интересны, быстрым шагом, чтобы охватить все разом — чтобы запомнилось потом цельно и надолго.

В Италии он бывал уже не раз. Турин, Триест, Венеция — он ездил и в прошлом году, и два года назад: на переговоры, для подписания контрактов.

Но в Риме Костя впервые.

…о!.. сколько чувств тогда столпилось разом в его груди! Он не знал и не мог передать их; он оглядывал всякий холмик и отлогость. И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! Как забилось его сердце!..

«Да-да, сейчас — к Колизею!» — соображает он, подходя к собору Санта-Мария Маджоре. Отсюда рукой подать, вот сюда, чуть левее и — прямо по Виа дель Монте Оппио, ему десять минут пешком. Нет, он, конечно, много повидал, где только не был. Но когда стоишь на самом верху и смотришь вниз, туда, где проходили бои гладиаторов… Какая техника строительства! Как они все это сумели возвести в то время?!! Он не раз видел римские акведуки высотой с десятиэтажный дом. Но Колизей!.. Это ни с чем не сравнимо. Поэтому сначала туда.

Слегка морозно. День ясный, и улицы заливает мягкий солнечный свет.

Костино тело расслаблено и впитывает в себя утреннюю бодрящую свежесть.

Не хочется думать о том, что в Москве декабрь и в лучшем случае там сейчас идет противный дождь. Эта серая монотонно моросящая масса воды — вот что обычно встречает его, когда он прилетает. И хочется поскорее в машину — и домой… окунуться в мыльную пену…

А здесь — краски, музыка, итальянские песни слышны то там, то там, даже не улавливаешь, откуда раздаются; рыночная толкотня, крики торговцев и монотонно бредущая по одному и тому же маршруту масса людей, которые, не замечая и не задумываясь над этим, каждый день топчут миллионами ног останки былых цивилизаций — дворцы, колонны, храмы, арки, гробницы, статуи, — загоняя их все глубже и глубже; разрушают, чтобы создавать вновь — и снова потом разрушать… И так — веками, тысячелетиями…

Колизей — это главное!

…он уединился совершенно, принялся рассматривать Рим и сделался в этом отношении подобен иностранцу, который сначала бывает поражен мелочной, неблестящей его наружностью, испятнанными, темными домами, и с недоумением вопрошает, попадая из переулка в переулок: где же огромный древний Рим? — и потом уже узнает его, когда мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где портиком перед нестаринной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям…

Он опять купит билет и проделает весь путь еще раз. А уж после этого двинется дальше, посмотрит сверху на Форум, окинет взглядом раскопки. Потом — к колонне Трояна, оттуда — на Площадь Венеции. Обязательно пройдет к фонтану Треви, который возникает как по мановению палочки волшебника — из узкой, тесной пешеходной Виа Сан-Винченцо неожиданно обрушивается бурлящим каскадом. Он не может забыть этого поразившего его видения. Dio! Улочка вдруг открылась закрытой со всех сторон площадью — такой каламбур приходит сейчас Косте в голову, — и он оказался перед нефритового цвета, низвергающейся, клубящейся, дымящейся, бушующей, заворачивающейся белой пеной, подсвеченной в вечерней темноте со всех сторон прожекторами мощью воды. На мраморных ступенях просто хочется сидеть, ни о чем не думать и смотреть… смотреть… не замечая никого вокруг, кто точно так же сидит и смотрит… смотрит… не имея сил оторваться от этого очарования, когда вода поочередно бьет звонкой алмазной дугой . «Да, лучше Гоголя про это не скажешь», — думает Костя, проходя мимо Трояновых терм и сворачивая влево.

Еще раз Пантеон — это совсем недалеко от фонтана Треви. Там он обязательно пообедает в одном из ресторанчиков, которые тянутся друг за другом вдоль всех этих заплетающихся, извивающихся, закрученных, причудливо переходящих одна в другую, проходящих сквозь здания, замыкающихся и неожиданно появляющихся вдруг вновь, кипящих толпой иностранцев улочек, переулков, тупичков, и непонятно, где кончается одна траттория и начинается другая. Потом дойдет, конечно, до Площади Испании и поднимется еще раз по удивительному архитектурному творению непостижимого итальянского менталитета — лестнице, чтобы посмотреть на город.

А в самом конце — это чудо: Ватикан! Собор-город-государство. Он будет сидеть в Соборе св. Петра закрыв глаза, слушать орган и ждать, пока на него сойдет благодать … Этого нельзя объяснить, но это то, что он всегда испытывает, находясь в храме, нет разницы, в каком — православном, лютеранском или католическом. Для него не важна религия, он никогда не задумывается над такими вопросами, для него храм — это нечто совсем другое: это чувство единения с величием Духа, когда звуки пения или музыки заполняют все, неведомая сила словно поднимает выше, выше, туда, где ничего вокруг… И затем наступает полное расслабление и внутреннее успокоение… Именно это ощущение увезти с собой — как последнюю точку в тексте.