Екатерина Завершнева - Высотка

Петя, устало: А со мной нет. Тебе повезло.

Да, мне повезло.

One day up near Salinas, Lord, I left him slip away

He’s lookin’ for that home and I hope he finds it

But I’d trade all of my tomorrows for one single yesterday

To be holdin’ Bobby’s body next to mine

Freedom’s just another word for nothin’ _______

_____________________________________

(Один потопили, другой сожгли)

14.07.

Пишу не плачу, Митя. Соблюдаю твои заветы, не развожу сырость. Теперь они говорят, что тебе якобы было «суждено». Видеть их не могу. Хотела забрать вещи, твою футболку, ту, что была на тебе, но Петя отговорил — не надо, не ходи, не трави душу. С Петей тоже что-то надломилось и как раньше уже не станет. Что за напасть у человека — вечно быть свидетелем.

Все наше оставила, Митька, взяла только Джима и Дженис. Из комнаты вымелась, потому что ты теперь не жилец, и учебная часть в этом убеждена. Баев тоже вымелся, где живет, не знаю. Впрочем, что тут нового? Только то, что ты с ним, кажется, уже никогда не поговоришь.

Митя, Митька, Митяй. Я вызываю тебя, выкликаю по имени, потому что имя это вещь, это нить, веревочка от колокольчика. Слышишь меня? У нас все равно ничего не вышло бы, Митя. Когда я так говорю — сама себя ненавижу. Вроде тех умников, которые точно знают, что кому на роду написано. Надо собраться с духом и сказать — люблю, хотя бы теперь, задним числом, в надежде, что по какой-то кривой, по кривой торможения оно дойдет туда, где ты. Правда это или нет — тебе теперь лучше знать.

И все равно не вышло бы. Я права, Митя?

Такие, как я, любить не умеют. Такие, как ты, не умеют ничего другого, кроме. И ты думал, что тут возможно взять и сложить? Я снова курю, но ты меня не воспитывай, я уже взрослая, Митя. Вот, веду ручку по бумаге, пепел сыплется, в комнате хоть топор вешай, и — ничего. Пустота.

Последний листок. Вырву его, сложу кораблик и отправлю вниз по Москве-реке. Она впадает в Каспийское море? Она должна впадать, куда ей еще.

Надеюсь, у тебя началась та новая жизнь, о которой тут столько говорят. У тебя там воля, дом, друзья?

Обещай, что встретишь меня. Эта чертова машинка такая тяжелая.

А.

Два дня и две ночи в лабе у Пети, под деликатное молчание Стеклова. Ася, съешь булочку, а то засохнет, чайник вскипел, завари нам, пожалуйста, последи за приборчиком, если стрелка выскочит за три ампера, позовешь. (Он хочет занять меня чем-нибудь, он правильно делает.) Вымотанный Петя, не был дома трое суток, не ложился совсем, ночные посиделки, возня со сбором денег, покупкой билетов, тебе, как ты просила, не взял. Уезжаю завтра, справишься?

Что-то говорила Стеклову, мы курили на лестнице, он держал меня под локоть. Про Митю, про ту ночь с вынесенной дверью, про лифт… Господи, Стеклов-то тут причем!.. гений с лысиной во всю макушку, у которого простаивает установка, стрелка амперметра мечется туда-сюда и никто за ней не следит.

Нет, надо сматываться. В лабе аврал, а тут я со своей тележкой. Машинка еще, Ван принес. Твоя? Почему-то у нас оказалась.

Гарик, я не еду в Саратов, я еду к тебе. Потом расскажу.

Комната-пенал, полутемный футляр, в котором, если так и дальше пойдет, наконец-то станет все равно. Надо мной навесные полки с Декартом и Витгенштейном, книжки зачитаны, исчирканы карандашом, заложены и перезаложены листками, выдранными из блокнота, на которых Гарик что-то спешно излагал, чтобы не потерять, ухватить, почерк неразборчивый, но разбираться в нем я не буду, просто лежу и смотрю на корешки, или в потолок, или в себя.

На философском обнаружился потрясающий дядька, возбужденно докладывает Гарик, глаза горят, он явно вспомнил, как дышать, и дышит, энергичный, подкованный, похожий на молодого Витгенштейна, портрет которого он переснял из книжки, увеличил и повесил над столом. В другое время я бы его обсмеяла, но не сейчас. Сейчас я слушаю плеер и молчу.

На этого дядьку вся Москва побежала, одна ты без понятия, продолжает Гарик, не смущаясь отсутствием у меня ориентировочной реакции. Он не читает лекций, он говорит, да как! Простыми словами — и сразу о мире, не больше и не меньше. Целый мир, спасенный, собранный, освещенный в каждой точке… Если бы Сократ решил явиться нынешнему поколению, он, наверное, так и выглядел бы. Задрипанный портфельчик, лысая голова и над ней — сияние. Поточные аудитории битком, люди на полу сидят, я прихожу заранее, чтобы место занять и диктофон поближе пристроить. Его зовут Бибихин, Владимир Вениаминович. В сентябре пойди обязательно. Говорят, у него книжка вышла, но я пока не достал. Зато записал все, с первой лекции. Слышишь? Да вынь ты это из ушей, ты же себя доводишь до полной невменяемости! Что там у тебя?

Гарик втыкает в правое ухо наушник и ему доверительно сообщают: this is the end, my only friend, the end… of everything that stands, the end… no safety or surprise, the end… I’ll never look into your eyes again… Гарик отключается, досадливо плюет — и чего же ты хочешь теперь? Естественно, тут остается только убиться об стену. Тупик.

(Согласна, Гарик. Лучше бы мне и по сей день ходить девочкой, обожающей Пола Маккартни… Но теперь я слушаю «Дорз».

И все же ты прав, пора остановиться. Джиму нужно было под откос, а мне не нужно. Но инерция велика, и я не могу затормозить. Митя говорит — поехали со мной, и я еду, держась за него обеими руками, ветер в лицо, сумерки, скоро мост, там все и произойдет, если верить протоколу.)

Утром, спросонья, об навесные полки можно удариться головой, особенно об угол очень больно, и это тоже немного приводит, но не в чувство, а в бесчувственность. Целый мир для меня чересчур велик, а пенал в самый раз. Между книжками и кроватью свободных тридцать сантиметров, узкая колея к столу, на столе еще тридцать, но квадратных; книги, журналы, дедушкина чернильница, деревянные слоники; из окна пустынный двор с помойкой, желтые стены, пятнистые от сырости, за углом мемориальная доска в честь дважды Героя Советского Союза летчика Хрюкина.

Представляешь, говорит Гарик, у него пять взрослых дочерей, и все Хрюкины. (Он хочет меня рассмешить, он правильно делает. Наверное, это и правда смешно — пять дочерей Хрюкиных.) Бабушка частенько ходила к ним играть в преферанс, в молодые годы она этим даже зарабатывала. Девушка с косами, переводчик, разве такая может грамотно пульку расписать? Все так думали, и генерал думал. Азартный был мужик, продувался в ноль — считать не любил. Бабушка никогда с ним на деньги не играла, только на пуговицы, и то он чуть семью не разорил, со всех польт пуговицы спорол.