Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Покупка дивана, разом сглотнувшая всю зарплату Аркадия, стояла в том же ряду незаметных чужим, затаенно-праздничных событий.

Маруся явилась необычно притихшая, осторожно присела на незнакомый диван и, порывшись, вынула из тыквообразной сумки, льстиво звавшейся ридикюлем, фото: раздобревшая Лора на садовой скамейке. Вместо боярской косы — вздыбленной мочалкой шестимесячная завивка, на руках круглоглазый младенец в косыночке, а сзади, обхватив обоих длинющими руками, носатый-волосатый Хозе-Мария в вышитой украинской рубашке.

— Глянь, Роза, внучок! Валерик, масюся наш, — просияла стальными зубами испанская теща. — Хлопчик! Валерий Хозе-Мариевич, грехи наши тяжкие. Роза, можно, я тебе фикус свой принесу, поливать будешь? И кота Ваську — он к порядку приученный, ласковый, в песок ходит, все ест. У вас мыши есть?.. Поеду туда навестить. Зовут. Сам-то Хозе сирота, ни кола ни двора, ни отца-матери, ждать помощи неоткуда. Иносранец-голодранец! Поеду, подсоблю маленько по хозяйству — у Марьянки радикулит в спине с прошлого года, ни согнуться ни разогнуться. От личной жадности заработала. Больше всех ей надо! И огород, и скотина, и сад. Мало ей, скажи? Торговать на базар пошла, кулачка недобитая. Мешки, как трактор, на горбу таскала. Вот растиранье китайское змее этой везу. Еле достала. Воняет, как не знай что. Ничего, потерпит. Вдруг поможет?

Хозе-Мария всегда безмятежно жил сиротой, об этом и не задумывался даже. К тому же испанские дети были как бы на особом, даже почетном положении: в хорошем детдоме росли, на чистых простынях, по утрам какао и сыр давали — коммунистические, политически престижные сироты… Да ведь и не совсем он, честно говоря, сирота сейчас, коли жена и детки есть. Теща с тестем рядом опять же. Специальность нормальная, зарплата.

Но сонная жизнь вдруг встрепенулась и выкинула спросонья фортель: пришло письмо в белом длинном конверте на ненашем языке. Выбросить, что ли от греха? — из-за границы ведь прислано, ясней ясного. И почтальонка письмо своими глазами видела, побежит трепать языком кому попало. Конечно, сейчас не то что при покойном Иосифе Виссарионыче, однако все ж боязно. Не трогай, как говорится, лихо, покуда тихо. С другой стороны, вдруг там что важное? Как угадать? Однако решились на риск, отослали в Харьков золовке, она в тамошнем пединституте секретаршей возле начальства служит. Пусть попросит надежного человека перевести на человеческий. Оказалось то, чего вовсе никак не ожидали — приглашение в испанский город Фигейрос (ну и язык у них!) от полностью живой хозевовой матери с тоже ничего себе имечком Кармен (видать, в честь пудры) и двоюродного брата Гильберто с семьей. Зовут насовсем жить туда. К тому времени у Лорки с Хозе-Марией, кроме Валерика, уже и Маринка завелась. Жили не тужили, а вот теперь и чеши в затылке — то ли ехать, то ли нет. Оно конечно, раз в жизни посмотреть настоящую заграницу любопытно, заодно с родной матерью Кармен познакомиться, прикупить там кое-чего из дефицита… да как бы боком потом не вышло. Рассудили так: малых оставить дома, а Лорке с Хозе съездить, присмотреться — как, мол, там да что.

Вернулись через две недели, привезли Марьяне и Марусе по кружевному черному с золотом вееру, это просто курам на смех. Мух, что ли, ими отгонять? Павлу Игнатьичу хорошие полуботинки выходные, только узковаты немного, да ладно, разносятся. Деткам пижамки со зверюшками нарисованными. Лорка-то ничего, довольная приехала, в новом платье коротком вовсе без рукавов. Материи что ли у них не хватило? Зато Хозе вроде бы еще почернел, молчит, как камень, клещами слова не вытянешь, только буркнет «все нормально» — и в газету уткнется либо часами приемник крутит. Уйдет чуть свет на свою МТС, и дотемна. Иной раз даже выпимши стал приходить. Сердце — вещун, нечего было в Испанию ту переться. Ох не к добру затея оказалась.

Маруся в свою квартиру так и не вернулась, осталась на Полтавщине. Прислала Розе письмо — комнату сдать в домоуправление, барахло, какое там есть, продать, особо не дорожиться, вырученные деньги прислать почтой. А дареный синий, совсем еще хороший, диван не продавать никому, а обязательно забрать себе обратно.

Все не без труда выполнили. Познавший горечь жизни синий диван вернулся в семью, а нов окупленный, какой-то неродной, серый в клеточку, отдали племяннице Фаине — пригодится, у нее то и дело брат из Кишинева гостит. Кот Васька и фикус остались жить у Шнейдерманов. Фикус так разросся, что ему пришлось сделать обрезание. Аркадий усмехнулся: «Теперь фикус стал настоящим евреем». «В отличие, между прочим, от тебя!» — ехидно заметила Роза. Софка хоть и не врубилась почему папа меньше еврей, чем фикус, но уточнять не стала. Вопросы, связанные с еврейством, она старалась обходить. Ей этих проблем в школе и на дворе по горло и выше хватало. С трудом справлялась.

Кот Васька по факту беременности был наскоро переименован в Василису, но Вася-Василиса откликаться на новое имя не желала. Тогда, приняв во внимание национальные корни семьи и привычную для животного фонетику, беременной было выбрано имя Баська Шнейдерман, против которого она не возражала. Баська безошибочно определила себе место на том самом синем плюшевом диване, который был непременной декорацией страданий бывшей хозяйки. Но, в отличие от Маруси, у Баськи все складывалось удачно, она была счастливой матерью-одиночкой троих пискучих котят.

Последнее письмо от Маруси было грустное. Хозе-Мария после Испании год маялся, высох весь, только глаза, как у волка горели. Лорка как-то забежала к нему на работу, он ключи от дома забыл. Твой Хозе, говорят, через часок будет, за соляркой пять минут как выехал. Полезла она в его ящик ключи там оставить, глядь — учебник испанского языка лежит. Понятно. Даже разводиться думала, но детишек сиротить жаль. Да и Хозе ни в чем не виноват, кровь позвала. Верно говорят: не водица!

Уехали, укатили они, Роза, в тот Фигейрос. Не спрашивай, сколько мук приняли! — полгода с визой маялись, уж и так их мордовали, и сяк. Лорку с работы поганой метлой погнали, собрание устроили, срамили всяко. Хозе от гордости сам уволился. Беда не приходит одна. Павел Игнатьич — это всякий подтвердит — двадцать три года при начальстве без слова «нет». Что день, что ночь за баранкой — ни выходных тебе, ни праздников. Одних благодарностей сколько имел! В горнице вся стена в почетных грамотах. Так боров-то этот райкомовский ему сквозь губу: «Вы, как родственник изменников Родины, потеряли доверие нашей партии. Поставим вопрос на бюро, а пока партбилет ложьте на стол». Доплелся домой весь красный, стакан водки разом хлопнул, утром проснулись, а он на полу, глаза закатил, обмарался, хрипит. Паралич разбил. Собралась было я навестить того начальничка, хоть кусок паралича скотине смердячей устроить, да Марьянка прямо за подол уцепилась: мало тебе лиха, еще добыть хочешь? Сиди, холера сумасшедшая, не рыпайся! Вот и остались, как две кукушки, вдвоем с Марьяной на посту при Павле Игнатьиче. Он нас не больно узнает, а полуботинки те, испанский-то от Лорочки подарок, все гладит и гладит — они у него на одеяле стоят. Как-то убрали, так заплакал. Горе горькое! Лорка с Хозе лекарство какое-то для него заграничное прислали, дорогое, да не помогает… Они пока не забывают, пишут, приглашают, конечно. Но куда уж нам… Здоровье не то, и Павла Игнатьича не бросишь. Без заграницы жили, да и дальше проживем, лишь бы у детей все ладно было. Даст ли Бог их увидеть? А Маринка-то совсем по-русски плохо говорить стала, да и с лица не в нашу породу.