Патрик Рамбо - Деревенский дурачок

По воскресеньям Луиза вставала рано и шла к утренней мессе в церковь Святого Евстафия. На этот раз я решил подстеречь ее и встал еще раньше. В костюме антрацитного цвета, который господин Поль буквально оторвал от сердца, я чувствовал себя так же непринужденно, как ученый-антрополог в набедренной повязке. К тому же я давно не был в церкви во время службы. И привело меня сюда не святое религиозное чувство, а мирское, человеческое, обыденное, которому ангельское пение ближе грохота органа, запах травы на лугу приятнее благоухания ладана и копоти свечей, поскольку сулит вполне земное блаженство. Рассматривая каменные изваяния на капителях, я улыбнулся, представив, как бесы со смехом гоняются за грешницами с тяжелыми косами и наконец ловят их, вполне довольных, несмотря на вечное проклятие, кругленьких и аппетитных, как Луиза. Да вот и она, в черном платье, в косынке, завязанной узлом под подбородком, в скромных туфельках. Подошла, перекрестилась, опустилась на колени перед алтарем и, закрыв глаза, стала истово молиться. О чем? Церковь понемногу заполнилась народом: правоверными католиками и просто ранними пташками. Торжественно вышел священник с двумя певчими, мальчуганами с торчащими ушами, гладко причесанными и облаченными в крахмальные стихари. Прозвонил колокольчик, и начался магический ритуал, миллион раз повторенный и отточенный до малейших деталей. Луиза, не отрываясь от молитвенника, повторяла вместе с другими прихожанами латинские заклинания. Я не отрываясь смотрел на ее профиль, на всю ее литую ладную фигуру, что сгибалась и вновь выпрямлялась. Луиза усердно читала молитвы. Каким ей виделось будущее, уже известное мне? Каким представлялось окончание нашего дурацкого века? Неужели она верила, что, перебирая деревянные бусины четок, помогает человечеству образумиться? Наивное дитя! Если я расскажу ей, что люди окончательно отгородятся от себе подобных, закоснеют в эгоизме и грубости, она обвинит меня в человеконенавистничестве. Я выскользнул из церкви до того, как священник сказал проповедь. И стал ждать Луизу на паперти, вблизи рыночной сутолоки и гама, неподалеку от неопрятных лотков с овощами, которыми торговали огородники-нормандцы в просторных блузах.

— Вы пришли к утренней мессе?

— Нет, Луиза, я не верю в Бога.

— Кого же вы посвящаете в ваши тайны?

— У меня нет тайн.

— Неправда, есть!

— Откуда ты знаешь?

— Вы молчун, а молчуны всегда что-то скрывают. С кем вы делитесь своими секретами?

— Ни с кем.

— Врунишка! У вас никогда не было подруги?

— Я много лет прожил с наваждением.

— Оно вас преследует?

— Да, во сне.

— Вас бросила ваша любимая?

— Нет, я сам покинул ее против воли.

— Это случилось, когда вы были там, на войне?

— Можно сказать и так.

— А сейчас вы свободны?

— Боже мой! В каком смысле? А ты свободна, Луиза?

— Я же вам сказала, что мы с Бебером разругались. Зачем вы спрашиваете, мне неприятно говорить о нем.

— Весьма сожалею! Прости, пожалуйста.

— Вы так красиво говорите, прямо благородный господин.

— Я когда-то учился, Луиза.

— Я вам нравлюсь?

— Сколько тебе лет?

— В июле исполнится двадцать два. А вам сколько?

— Я вдвое тебя старше. Даже больше, чем вдвое.

— Неправда.

— Уверяю тебя!

— Мой отец давно растолстел и поседел.

«Как быстро пролетела жизнь», — сказала со вздохом одна из моих давних знакомых; привыкнув быть молодой, она с огорчением разглядывала проступившие на руках голубые вены. Вот так же пристально я всматривался в свое лицо в зеркале над раковиной, что висело в туалете для посетителей ресторана. Я сам удивился, как молодо выгляжу. Впрочем, хотя мне и стукнуло пятьдесят, внутренне я этого совсем не ощущал. Возможно, за жизнь я что-то понял и чему-то научился, но разыгрывать умудренного опытом старца, привыкнуть, что я солидный пожилой человек, не удавалось и не хотелось. Не изменились ни мои привязанности, ни мои антипатии. Я не стал беззубым и лысым, не разжирел, не покрылся морщинами, не страдал люмбаго, и сердце не шалило. Колченогий лет на пятнадцать меня моложе, господин Поль — мой ровесник, но оба они уже старики. Наверное, в то время люди скорей изнашивались. В отличие от нашей, жизнь их протекала не гладко. От усталости они быстро старели, с трудом несли груз прожитых лет, рано умирали. К пятидесяти годам богатые пресыщались нажитыми благами, бедные надрывались от непосильной работы. Как ни странно, на рубеже тысячелетий, с одной стороны, комфорт, с другой — проклятая неуверенность в завтрашнем дне заставляют людей дольше сохранять жизненную энергию. Из раздробленного и раздерганного мира я попал в мир регламентированный, где каждый вполне отождествляет себя со своей возрастной группой. К тому же за плечами у людей той эпохи остались голод, страх, фашистская оккупация, американские бомбардировки. Все это не прошло бесследно. Вдобавок непрестанный труд, переедание у одних, недоедание у других.

К тридцати годам Луиза станет почтенной матерью семейства. С этой мыслью я посмотрел на девушку и улыбнулся. Она завязывала на талии белый фартук официантки. Под моим пристальным взглядом Луиза трогательно покраснела. Она уже напомнила мне о моем обещании сфотографировать ее, я не отнекивался: мы договорились, что в четыре часа во время перерыва пойдем к ней, и она станет мне позировать. Уже теперь Луиза так волновалась, что неловко наклонила поднос, и баночка с корнишонами полетела на пол и разлетелась вдребезги у самых ног мадам Поль. «Куда ты смотришь, растяпа!» — завопила та.

Луиза гладко причесала огненно-рыжие волосы, накрасила ресницы и старалась во всем подражать моделям из журналов мод. Мы распахнули окно, чтобы солнце освещало ее как можно ярче. Она распахнула шкаф и попросила, чтобы я сам выбрал из ее немногочисленных туалетов наиболее удачный. Я уговорил ее надеть светлую юбку, нарядную блузку с мужским отложным воротничком и остаться босиком, безо всяких туфель. Переодеваясь, она стыдливо отвернулась. А я поудобнее уселся на стуле и не сводил с нее глаз. Вот она опустила бретельки розовой комбинации, тоненькие тесемочки оставили на нежной коже рыжей девушки красные полосы. Я нажал на пусковой тросик, она обернулась, прижимая одежду к груди, посмотрела с гневом, впрочем довольно наигранным, и сказала: «Не надо, это нехорошо!» Мне следовало сказать ей, что грубые заигрывания Бебера не встречали столь добродетельного отпора, но я промолчал: не люблю говорить женщинам пошлости. Она протянула руку: «Покажите!» Я отдал ей фотографию. «Я в одной комбинации, да еще наклонилась! Неприлично так фотографировать девушку». Она упрекала меня, но довольно ласково. Потом со смехом приказала: «Теперь смотрите мне только в глаза!» И незаметно надела блузку и юбку, так, что мне не удалось ничего подглядеть. Итак, Луиза сидит верхом на светлом деревянном стуле, положив локти на спинку и опершись подбородком на сцепленные пальцы. Колени разведены, босые ноги едва касаются холодного пола. Четыре снимка, пять, шесть, скоро мой полароид придет в полную негодность. Луиза брала в руки каждую фотографию и выносила строгое суждение: «Черт! На этой я закрыла глаза. И ляжки всем видны. Такую не пошлешь родителям!» Оказалось, что Луиза родом из Бетюна. «Мой отец — плотник, а мать всю жизнь растила детей и готовила». Наконец я предупредил, что остался всего один снимок, а перезарядить полароид в Париже невозможно. Тогда девушка отняла у меня его, прицелилась в видоискатель и сфотографировала. Однако фотография не получилась: помешал солнечный блик на оконном стекле. Видны были только какие-то смутные очертания. Луиза удрученно вздохнула: «Ну вот, прошлый снимок размытый, а на этом вообще ничего не разобрать». Известно, что оборотни не отражаются в зеркалах. Ничего удивительного, что пришельца из будущего не удается сфотографировать.