Маркус Вернер - Над обрывом

— Полагаю, «остальные» — это ваши коллеги?

Лоос кивнул и на какое-то время замолчал.

Он пришел работать в школу еще зеленым юнцом, сказал он немного погодя, с тех пор его старшие и более опытные коллеги либо вымерли, либо оказались в домах престарелых и других социальных учреждениях, лечатся от болезни Альцгеймера или от последствий инсульта и ведут растительное существование, вероятно, пользуются памперсами. Притом эти коллеги (за небольшим исключением), как ему сказали, еще недавно разыгрывали из себя небожителей, выступая на бесконечных конференциях, на которых, среди прочего, шла речь о переводе неуспевающих учеников в следующий класс и о проверке выставленных отметок. «Мои отметки пересмотру не подлежат!» — даже не говорили, а орали эти учителя и вписывали в протокол свои оценки, выведенные с точностью до нескольких тысячных: очевидно, благодаря этим цифрам после запятой оценки считались непогрешимыми и незыблемыми. И эти узколобые люди, некогда бравшие на себя роль судьбы и определявшие чужое будущее, теперь, если еще живы, пребывают в сумеречном состоянии, словно дебилы, глядя в одну точку. Прямо как могущественные политики и прочие подстрекатели и демагоги прежних времен, которые сейчас либо мертвы, либо совершенно деградировали. Он, Лоос, недавно своими глазами видел нечто кошмарное, и было это в длинном коридоре приюта для престарелых, где живет его мать. Какой-то человечек семенил ему навстречу, таща за собой на трехметровом шнуре сосновую шишку. Этот старец был не кто иной, как его бывший учитель английского, вздорный, отвратительный тип, которого все ненавидели и боялись. Жертвы тиранов и подлецов должны бы находить утешение и удовлетворение в том, что их обидчики умерли или лишились рассудка. Однако раны и шрамы от этого быстрее не заживают. Впрочем, и он сам, Лоос, здесь не без вины. Ему случалось оскорблять учеников, и далеко не со всеми он был справедлив. Но поскольку он поступал так отнюдь не из желания показать свою власть, то, возможно, его бывшие ученики и ученицы, встретив его на улице со слуховым аппаратом и свисающей с носа соплей, порадуются, что судьба не покарала его как-нибудь строже.

— Однако же, господин Кларин, я снова замечаю, что ни с того ни с сего пускаюсь в длинные рассуждения, как, например, о Пенелопе. Кстати, о ней я хотел бы сказать еще словечко. Вы, конечно, предполагаете, что я сбежал от нее, ибо так повелел мне дух моей жены, или, возможно, объясняете это тем, что я, по-вашему, — безвольный раб своих инстинктов. Думаю, и то и другое в данном случае неверно. Вы не правы, когда недооцениваете инстинкт, коему требуется нечто большее, чем свежевымытое, благоухающее тело. Проблема заключалась именно в этом «большем». Его не хватало. И его отсутствие делало наши любовные игры постыдными, сколь бы ни желанны они были для Пенелопы. Не облагороженные духовной близостью, они свелись бы к простому половому сношению, в котором больше печали, чем блаженства. Итак, я сделал ошибку, когда откликнулся на призыв Пенелопы соединиться с ней под ее «звездным небом». Поймите меня правильно: у меня было к тому желание. Но наряду с этим желанием у меня было и другое, оказавшееся более сильным и, стало быть, главное, а именно: желание ощутить душевное единение и так далее и тому подобное. Зачем вы киваете? Это усугубляет мою болтливость. Забегу-ка я на минутку к себе в комнату.

Я обрадовался, что хоть ненадолго освобожусь от гнетущего присутствия этого человека, однако мне вовсе не хотелось, чтобы он остался наверху, а меня бросил здесь. Я стал думать: неужели интерес к людям у меня всегда был таким вялым — или же он лишь кажется мне таковым в сравнении с чрезмерным интересом, который сейчас вызвал у меня Лоос? Этого я не знал. Как его жена выдерживала общение с этим во всех отношениях тяжелым человеком? Я попытался больше не задавать себе вопросов и расслабиться. Когда прошло десять минут, а Лоос все еще не вернулся, я заметил, что пальцы у меня никак не могут успокоиться, я словно пытался что-то схватить, у кого-то что-то отнять. Я обругал его про себя стареющим пустобрехом. На часах было пять минут одиннадцатого. Если через три минуты он не появится, я уезжаю. Три минуты прошли, я добавил ему еще столько же. Потом еще… Он пришел около половины одиннадцатого. Я почувствовал облегчение.

Лоос сел и сказал:

— Все в тумане. Огней на той стороне не видно. Я стоял у окна, как слепой, и тщетная попытка всмотреться в темноту помогла мне понять, что человек, желающий что-то вспомнить, должен полагаться не только на моментальную зрительную память. Даже самому простенькому воспоминанию, чтобы оформиться, нужно время, верно ведь? Вообще-то дело, конечно, не в том, что эти ваши кивки заставляют меня говорить, вы ведь и киваете-то редко. Мне кажется, я уже однажды намекал, как обстоит дело: вместе с женой я потерял и дар речи, по меньшей мере, общительность, которая им обусловлена и в которой он играет главную роль. Я от всего отдалился, в том числе и от друзей, и теперь совсем не разговариваю. Мои голосовые связки заплесневели бы, если б работа в школе не вынуждала меня говорить. Когда вчера вечером вы подсели ко мне, то — извините меня — я испугался, что вы заговорите со мной, да так испугался, что даже подумал: почему у меня нет шапки-невидимки, чтобы спрятаться от него, чтобы не пришлось с ним разговаривать? Но вы — птицелов, к тому же умелый, вы меня выманили из куста, поймали и сделали таким послушным, что я принялся чирикать без умолку, как птица, которая молчала всю зиму. Это насчет моей потребности выговориться. Прошу о снисхождении.

— Это я должен бы просить о снисхождении, — возразил я. — Я вам навязался, нарушил ваши планы. Мне очень легко устанавливать контакт, и, как экстраверт, я иногда попросту не замечаю, что другие люди устроены по-другому. Я хорошо чувствую себя среди людей и неохотно остаюсь один, само понятие «боязнь общения» — для меня загадка. Ладно, у вас, на ваше счастье, есть школа, но что происходит с вами в свободное время? Что вы делаете в каникулы? Может быть, хотя бы путешествуете иногда?

— Я поступаю, как Овидий, — ответил Лоос, — bene qui latuit, bene vixit.

— Это вы должны мне перевести, — сказал я. — К сожалению, я могу понять только bene.

— «Кто хорошо спрятался, тот хорошо жил». Но зверь, живущий в стае, не подозревает об этой истине. Впрочем, такого ужасного одиночества я теперь не ощущаю. Внутренне я не одинок. Но хватит об этом. Итак, что я делаю в свободное время? Вы удивитесь. Я делаю то, что привлекало меня с самого рождения, а именно — ничего. Разумеется, это удается мне не всегда, но я постоянно упражняюсь и уже многого достиг. Кто умнее, тот уступит, говорю я себе и предоставляю людям деятельным сопротивляться силе тяжести.