Антуан Володин - Малые ангелы

Поневоле употребив традиционные термины «сказовая манера», «сказитель», я должна признать, что определение это весьма приблизительно, потому что сам Володин, для того чтобы отделить свою литературную манеру от обычных, категориально определяемых в литературоведении форм письма, придумывает для нее новые обозначения-неологизмы, среди которых — принципиально важные для жанровой специфики «Малых ангелов» — romance и narrats. В русской версии романа они переведены соответственно как романш и наррацы, хотя допускаю, что можно было бы предложить и более удачные варианты. Все они предполагают множащийся в тексте источник речи, помноженный на собственно ситуацию обретения речи, которая и становится в определенном смысле главной интригой «Малых ангелов» (как и большинства других произведений Володина), а также еще и особый тип композиции его книги, где за внешней хаотичностью на первый взгляд мало чем связанных сказов (наррацев) скрывается на самом деле совершенно четкая структура, предполагающая перекличку тем и голосов, где ни одно слово, ни один сюжет, ни один звук не остается без ответа.

Пост-экзотизм — еще один категориальный неологизм, который Володин вводит для определения строя своего письма, подменяя его иногда смежным понятием иностранная литература на французском языке (собственно, в современном «пейзаже» французской литературы Володин как раз и занимает нишу литературы пост-экзотической, будучи ее создателем и, по сути, единственным представителем). О том, что такое пост-экзотизм и как возник данный конструкт, во многом обусловленный не только творчески, но и биографически, Володин неоднократно говорил в разного рода интервью и выступлениях. У него есть также и специальный текст под названием «Пост-экзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый», который многие ошибочно приняли за манифест. Сам же автор считает его таким же романическим созданием, как и остальные его книги (само название означает, что данная книга есть одиннадцатая по счету и в ней в какой-то мере подводятся итоги предшествующих десяти книг, которые в своей массе и надо рассматривать как пост-экзотический конструкт).

Если попытаться суммировать то, о чем говорил сам автор, и то, о чем говорят его книги, то оказывается, что «пост-экзотизм» как понятие и одновременно как тип письма (равно как и «иностранная литература на французском языке», о которой говорил Жиль Делез) возник из желания не вписываться в современный литературный контекст, но, наоборот, словно «выписаться» из него, убрав все возможные точки пересечения с другими писателями, течениями и тенденциями (правда, опять-таки в одном из интервью Володин признался, что в последние годы ему попадались произведения некоторых зарубежных писателей, в которых он усмотрел связь с пост-экзотическим стилем: Харуки Мураками, Виктора Пелевина, Орхана Памука, — близкое ему ночное сознание, фантасмагория, смешанные миры, реальность, поставленная под знак сомнения, книга в книге) [87] Вообще же современная критика вписывает Володина в контекст так называемой постапокалипсической литературы, к числу которой относятся такие писатели, как Оливье Ролен, Бернар Ламарш-Вадель, Агота Кристоф, Патрик Керманн и др. (см.: Viart D., Vercier В. La litterature francaise au present. Heritage, modemite, mutations. Paris, 2005. P. 188–207). .

Само слово впервые появилось в 1990 году, когда издательство «Minuit» готовилось опубликовать его новый, пятый по счету роман «Lisbonne, demiere marge». И когда журналист из «Nouvel Observateur» задал Володину типично французский (и даже типично парижский) вопрос: «Где вы себя числите» («Оu vous situez-vous?»), то, как вспоминает Володин, ему показалось непристойным, что его спрашивали об этом. Это уже было скорее дело журналиста — соотнести его с тем или иным литературным контекстом. Вместе с тем писатель четко знал, с чем он себя не соотносил, и потому ему показалось важным определить прежде всего свою инаковость. Так родилось понятие «пост-экзотизм» — как выпад, противостояние: раз уж от автора требовалась «этикетка», то он нашел такую, которая демонстрировала, что книги его находятся вне привычных категорий существующей литературы и литературной критики. Речь шла об утверждении маргинального характера той литературы, которую Володин создавал, ее удаленности от литературных норм, моды, метрополий, доминирующих культур. Впоследствии, в книге «Пост-экзотизм в десяти уроках…» Володин, отчасти играя словами, все же попытался ответить на вопрос, заданный когда-то журналистом: «Мы числим себя, — писал он, — по тюрьмам, лагерям, в физическом и психическом заточении». Именно в этом воображаемом карцеральном универсуме и развивается действие его произведений, где звучат голоса автора (авторов) и повествователей, населяющих пост-экзотический мир, где все находятся в заточении, но где творческая свобода бесконечна.

Пост-экзотизм, утверждает Володин, позиционирует себя как литературу странную и иностранную, не принадлежащую никакой национальной культуре (игра слов во французском языке: etrange — странный, но также и чужой, иностранный). Определяя свой мир как экзотический (чужой и чуждый) в отношении ко всем принятым кодам, он утверждает, что его экзотические ценности, рассмотренные изнутри той сферы, в которой они существуют, уже перестают восприниматься как экзотические, но, напротив, создают последовательную систему ценностей, которая и определяет пост-экзотический мир (в самом слове «пост-экзотический» очевидны две составляющие: «экзотизм» и «пост»).

Политика, как это явствует и из романа «Малые ангелы», является основой пост-экзотического построения Володина: каждое поэтическое высказывание, каждая фраза так или иначе отмечены ее печатью. Герои Володина — интернационалисты, анархисты, революционеры, террористы, «камикадзе», последователи русских народников, полумистики и полубезумцы. Им противостоят богатые и именитые — капиталисты, нувориши, мафиози. Общая тематика «Малых ангелов», как опять-таки, и большинства других книг Володина, прочитывается довольно ясно: поражение эгалитаризма и извращения тоталитаризма. При этом его «политическая история» более фантасмагорична, чем исторична: лагерь (лагеря) предстает одновременно как пространство реальное и вместе с тем архетипическое, поскольку в володинском мире заточение и «концентрация» есть явление не только физическое, но и психическое. Люди, пережившие революции и геноцид, оказываются в замкнутом пространстве, навсегда исключенные из мира, выброшенные из внешней жизни. Это люди, которые ничего не отрицают из коммунистической идеологии, антикапиталистической и антиколониалистской, которая и привела их в тюрьму, дав им в качестве единственной перспективы на будущее — молчание, безумие или смерть. Будущее для них невозможно. И потому их единственным способом проживания становятся воспоминания.