Александр Громов - Жара. Терпкое легкое вино.

Снова служили молебен. Отец Василий сиял. Всю дорогу он восторженно пел со всеми и недоумевал: откуда эти люди, приходящие в храм в большинстве своём разве что на Рождество и Пасху, могут так дружно петь? Сейчас, казалось, с ними можно горы свернуть, победить любого врага, хоть на Москву иди, как в Смутные времена.

Многие подпевали и во время молебна, а когда отец Василий начал читать молитву ко Спасителю, то все встали на колени и, казалось, перестали дышать, так далеко были слышны слова, которые произносил священник.

Отец Василий освятил несколько бидонов с водой, опять обильно кропил. Народ пил освящённую воду, хвалил её сладость, умывался ею, благодарил. Потом поднялись и пошли на Фёдоровку.

Но этот отрезок, хотя были те же пять километров, оказался труднее. Солнце поднималось всё выше и после десяти часов пекло уже немилосердно, и, если теперь случался ветерок, то он обдавал словно жаром из открывшейся печки. А печка — вся раскалённая степь — стояла перед глазами и производила гнетущее впечатление. Потрескавшаяся земля напоминала кожу изработавшейся мёртвой старухи, которую надо хоронить, а некому. Так недавно случилось на дальних выселках, где бабка пролежала на полу несколько дней, и увиденное долго мучало Семёна Алексеевича. Жалкие худые былинки, торчавшие из земных трещин, казались неживыми, а ощущение мертвенности окружающего придавало отсутствие какой-либо живности. Ни тебе жука, ни кузнечика, ни даже мухи.

Первыми присмирели дети. Они больше не носились вдоль крестного хода, не забегали вперёд креста, держались бабушек и родителей. Стало казаться, что народу убавилось.

Впрочем, после молебна, действительно, несколько машин, забрав освящённую воду, разъехались по отделениям, уехали некоторые начальники, всё-таки день был рабочий. Семёна Алексеевича тоже ждала машина, но его не отпускал удивительный восторг, которого он никогда не испытывал раньше, и ему хотелось длить и длить это чувство. «Сами справитесь», — бросил он замам и даже посочувствовал им.

Теперь же Семён Алексеевич начинал жалеть, что не уехал. Зря вообще пошли дальше. После молебна надо было возвращаться в село. Дело сделалось, в душах остались бы радость и восхищение, и люди запомнили бы это. А сколько бы потянулось в церковь, чтобы вновь испытать эти чувства! А теперь… Нет, отец Василий не политик, зря его послушали, зря…

Семёну Алексеевичу досаждала не столько жара, хотя пот ручьём тёк из-под бейсболки (он хотел протереть глаза, но они ещё больше слиплись, словно провёл по ним клеем), сколько собственные ноги. Начинало поламывать при каждом шаге под левой коленкой и Семён Алексеевич с ужасом представил, что вот он, глава района, сейчас на виду у всех захромает, не сможет идти, придётся вызывать машину, а все будут смотреть на него и про себе ухмыляться… С правой ногой тоже не всё было в порядке — там жал ботинок и Семён Алексеевич никак не мог понять, то ли у него ноги разные, то ли ботинки. А тут ещё несносный пот, который достал везде, до самых неприличных мест. Больше всего страдали ляжки, которые казались одной большой мозолью, и швы брюк с методичной непреклонностью терзали эту огромную рану, как ворон — печень провинившегося героя.

Каждый шаг давался с трудом и болью. Семён Алексеевич перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг, только следил за тем, как ставит ноги. Он давно уже косолапил и опирался на палку, которую кто-то, скорее всего, Иван Петрович, любезно подсунул ему, и клял себя за то, что вообще поддался идти в этот крестный ход, людей, которые его уговорили, людей, которые шли, всех священников, придумавших это измывательство, а особенно отца Василия, потащившего их кружным путём. Он сильно отстал, плёлся в конце, но и сам крестный ход не представлял того единого целого, каким он был вначале, он вытянулся по неширокой дороге и слабое пение от креста еле доносилось до середины. Впереди Семёна Алексеевича шла тётка с крупными по-слоновьи отёкшими ногами, обутыми в домашние тапочки, рядом с ней семенил не поспевавший мальчик, загребавший сандалиями пыль, отчего носки на ногах его стали серыми. Через каждые три-четыре шажка мальчик подпрыгивал, чтобы успевать за женщиной. За спиной слышалось невнятное бормотание. «Молятся, — понял Семён Алексеевич. — И мне молиться надо». Он стал про себя повторять то, что пели вначале: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Как-то само собой молитва сократилась до «Господи, помилуй», подстроившись под каждый шаг. В какой-то момент Семён Алексеевич даже удивился, что перестал обращать внимание на охромевшие ноги и натёртую задницу. И как только он об этом подумал, как тут же оступился и все болячки разом впились в тело. «Господи, помилуй, Господи, помилуй», — заторопился Семён Алексеевич и более уже не отвлекался.

Вдруг прошелестело, словно по цепи пронеслось: «Дошли! Слава Богу! Привал». Семён Алексеевич остановился, опёрся на палку и смутно увидел, что иконы и хоругви остановились возле берёзового колка, а за колком стоит несколько машин, среди которых он узнал свою «Волгу». Оглядевшись, он признал и место: отсюда дорога расходилась на Фёдоровку и Большаково, а если немного посмотреть влево, то виднелась посадка, за которой шла шоссейка, по которой крестный ход должен был возвращаться в село.

— Ну, ты герой, Семён Алексеевич, — хлопал по плечу главу района Иван Петрович, и это панибратство не оскорбляло, сейчас все окружающие казались братьями. Семён Алексеевич выпил несколько кружек, проковылял в тенёк и рухнул на заботливо расстеленное одеяло, и, несмотря на гудящие ноги, весело подумал: «А ничего, дойдём!» — и сам удивился, как хорошо и легко ему стало. Он блаженно прикрыл глаза и не стал подниматься на начавшийся молебен.

С другой стороны колка, где стояли иконы и хоругви, послышались шум и вскрики. Семён Алексеевич приподнялся на локте и спросил, как если бы сидел в кабинете и услышал шум с улицы:

— В чём дело?

— Икона плачет, — так же просто ответил шофёр, словно чья-то коза прибрела к администрации и охранник шугает её.

— Как это — плачет? — не понял Семён Алексеевич.

— Слёзка у Неё потекла, — объяснил шофёр.

— Это отец Василий сейчас на всех брызгал, вот на Неё и попало, — сказал кто-то. — А народ-то сразу заволновался: мол, к беде, наивные, блин, как чукчи.

— Да нет, — отмахнулся шофёр, — это она долго под стеклом стояла, а тут на жару вынесли, вот и отпотела.

Семён Алексеевич поднялся, он уже пришёл в себя и сознание, что он тут глава и это его обязанность знать, решать, направлять и не допускать никакой паники, вернулось к нему.

Перед ним расступились. Богородица скорбно смотрела на него и глаза Её были наполнены влагой. Это не могли быть ни капли от кропила отца Василия, ни какие-то другие физические явления, пришедшие извне — правый глаз Богородицы был именно наполнен влагой по самому нижнему окоёму именно так, как появляется слеза у всякого нормального человека. Что-то колыхнулось в пространстве и слеза покатилась по окладу, оставляя за собой влажную бороздку. Секунду стояла тишина, а затем люди бросились к иконе целовать оставленную бороздку.