Андрей Бабиков - Оранжерея

Оказалось, что она поступила на смежное от­деление и что у них будет много общих лекций. (Общие лекции! Сколько плющом увитых арок, уходящих в голубой горизонт, было в этом сло­восочетании!) Вот хотя бы сегодня, по филосо­фии (сегодня!). Наверное, у Матвея в эту минуту было очень уж глупое выражение на лице, пото­му что Роза, глядя на него, едва сдерживала смех. «Вот как», «чудесно», «такое совпадение», — не­впопад повторял он, не в силах оторвать от нее глаз или сказать что-нибудь путное.

«Профессор Андреев сегодня был просто в уда­ре, — быстро говорила она, глядя мимо него на поднимавшихся по лестнице студентов, и на ее не тронутых краской губах играла легкая улыбка, из-за чего прямой смысл ее слов казался только наспех расставленной ширмой, за которой, как юные танцовщицы в разноцветных платьях, тес­нились эмоции. — Какая глубина мысли! И вдо­бавок волшебное чувство юмора, не так ли? Ах, вы пропустили эту лекцию? Проспали? Какая жа­лость! Будь я даже слепой парализованной стару­хой, я бы и тогда велела прикатить меня на его лекцию в инвалидном кресле. А знает ли Матвей, где находится Паскалевский зал? Нет? А как найти кабинет профессора Мокшева? Тоже нет? Что же тут смешного? Ах, смешная фамилия. Разве? Есть, кажется, река Мокша. Не слышали? Что ж, мне пора бежать. Приятно было с вами снова встре­титься». (Снова!)

Первые несколько месяцев Матвей занимал­ся спустя рукава, всецело сосредоточенный на радужных переливах своей любви и матовом мерцании своей ревности — мучительном, ни­когда прежде не испытанном им чувстве, от ко­торого пропадал аппетит и сон и руки чеса­лись с кем-нибудь повздорить. Он ревновал ее к двум десяткам студентов обоих полов и к каж­дому профессору младше семидесяти лет. Крити­чески оглядывая себя, он вынужден был признать, что не обладает ни глубиной мысли, ни волшеб­ным чувством юмора.

На дне огромного амфитеатра общего за­ла, по узкой сцене, как античный трагик, оди­ноко прохаживался маленький беззащитный лектор, демонстрируя высоко, под самыми ду­бовыми плафонами, сидящим студентам идеаль­но правильной формы лысину, блестевшую как блюдце.

«Последним человеком на земле, владевшим далматинским языком, был Туоне Удайна, родив­шийся на острове Крк в Хорватии, — помогая се­бе степенными жестами, рассказывал он, и его слова, ровно вспыхивая и отпечатываясь на мгно­вение на подкладке сознания, как цветные огни ночной рекламы на сетчатке глаза, машинально, без разбора записывались в голове Матвея. — Это был малообразованный человек, по профессии „бурбур", что на далматинском языке означает ци­рюльник, вдруг ставший знаменитостью, когда в конце девятнадцатого века его разыскал турин­ский лингвист Маттео Бартоли и принялся записывать за ним далматинские слова и выражения. К тому времени Туоне уже был стар и беззуб и ему уже лет двадцать не приходилось пользо­ваться далматинским языком, так как после смер­ти родителей ему не с кем было поговорить на нем. Зато он отличался двумя ценными качества­ми: крепкой памятью и словоохотливостью (об­щий почтительный смех в зале). Бартоли смог записать с его слов немало занятных историй и побасенок, слышанных им в детстве. Кроме того, он успел составить словарь далматинского язы­ка из трех тысяч слов, когда в тысяча восемьсот девяносто восьмом году Туоне по трагической слу­чайности погиб от взрыва заложенной анархис­тами придорожной мины. По нелепому и ужасно­му совпадению итальянская рукопись бесценных исследований Бартоли, единственный источник знаний о далматинском языке, вскоре сгорела при пожаре...»

Приятный упругий басок лектора нисколько не мешал Матвею глазеть на склоненное над тет­радью лицо Розы, обычно сидевшей немного ле­вее и ярусом ниже. Перед занятиями, подняв квер­ху локти, она подбирала и скрепляла заколкой волосы, чтобы не мешали, открывая тем самым для удобства тайного портретиста с его умозрительной кистью сильную шею и нежные щеки. Задумавшись о чем-нибудь, она принималась по­стукивать резиновым кончиком карандаша по нижней приоткрытой губе. Время от времени она откидывалась на твердую деревянную спинку об­щей скамьи, чтобы вытянуть ноги. Тогда у нее на шее напрягалась жила и под натянувшейся тка­нью платья округлялась грудь. Она приходила все­гда с одной и той же бесформенной сумкой из грубой замши, откуда перед началом лекций из­влекала в следующем порядке: кожаный чехол с ручками и карандашами, толстую тетрадь в красной сафьяновой обложке, карманного фор­мата записную книжку с расписанием занятий, бонбоньерку турмалинового драже (изредка) и полпинтовую бутылку местной минеральной во­ды («Княжий кряж»). К преподавателям она отно­силась потребительски просто и строго: одних бо­готворила, других откровенно презирала и громко фыркала, когда бедняга ошибался в цитате или путал Шиллера с Шеллингом. С сокурсниками у нее было мало общего, и за исключением двух-трех юношей (из девушек не было ни одной) она ни с кем коротко не сошлась, не ходила под ручку, не «строила глазки» и предпочитала ско­рее хулиганов с задних рядов, чем отличников с первых парт.

Лето она провела в Триесте и Сплите, а Мат­вей ездил с родителями в Софию, где его отцу предложили новое место в русском посольстве. Затем вновь начались занятия. Первый осенний семестр запомнился Матвею веселой чередой сол­нечных полудней, когда он вместе со всеми вы­бегал в университетский двор, чтобы перекусить в кафе «Эрго», и гулкими уличными сумерками, в которых он бездельно бродил перед сном — с пустой головой и с тяжестью в плечах. Фонари загорались всегда слишком рано и без спросу, назначая вечер, как мудрого регента при взбал­мошном дофине (а так хотелось без конца лю­боваться осенними листьями, пропитанными низ­ким закатным светом), и тогда с реки начинало тянуть сырой свежестью, уличный шум становился глуше, в трактирах хлопали двери и звенела посуда. Среди безоблачных дней, однако, попада­лись отвратительные серые пятна, как будто вмес­то разбитой витрины вставили кусок фанеры: Роза не пришла на занятия, Роза вывихнула ногу, катаясь на велосипеде! До середины дня он еще надеялся, что она все-таки придет, и резко пово­рачивал голову на каждый стук двери в лекцион­ном зале, как собака снова и снова бросается за хозяйской палкой, но когда день переваливался за половину, и все тени перемещались в другой конец коридоров, и начинало сосать под ложеч­кой, он отчаивался и принимался мысленно кре­питься и подбадривать себя, чтобы как-нибудь до­тянуть до утра следующего дня.

Поначалу он почти ничего не рассказывал ей о себе, более того, он вовсе избегал говорить с ней о чем-либо, что она могла неверно или слиш­ком плоско истолковать. Ему нужно было время, чтобы выносить в себе свою любовь, как худож­ник вынашивает замысел картины, чтобы осмыс­лить каждый штрих своих чувств и убедиться, что он готов к их воплощению. Он так был уверен в силе своей любви, что нисколько не сомневался, что рано или поздно эта сила сама собою вызо­вет тектонические сдвиги в ее душе и бурю чувств. Как всякий влюбленный, не уверенный во взаим­ности, он стал суеверен, он отмечал малейшие изменения в ее настроении и тоне голоса. Если по живой лесенке рук ему во время лекции пере­давали от нее записку с просьбой переложить с латинского какой-нибудь фрагмент текста, нуж­ный ей позарез к утру, или с приглашением на субботний пикник в Утехе, он от восторга не спал всю ночь и на следующий день являлся в универ­ситет бледный и счастливый; а если она, не заметив его среди других студентов, проходила ми­мо, ему начинало казаться, что он как-то нечаян­но совершил ужасную, роковую ошибку, к при­меру сказал что-то непростительное или не про­пустил старика вперед себя, и теперь уже ничего не исправишь, все кончено.