Алексей Варламов - Последние времена (сборник)

– Почему Борькой? – спросил захмелевший Голдовский.

– А в России всех боровов так зовут.

Весь день друзья пили, опустошая содержимое фирменного бара, смотрели телевизор, пресс-конференцию и влезшего на танк Бориса, ловили голоса. Малопомалу случившееся отошло назад, они расчувствовались, как это вообще свойственно русским людям в минуту опасности, ударились в воспоминания и рассуждения, точно им снова исполнилось по семнадцать лет и все было впереди. Лева откопал где-то запись «Отеля Калифорния» и предлагал срочно ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось, и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте. Обнявшись, они запели «Широка страна моя родная». Редкие прохожие от них шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением – как можно в такой судьбоносный час? – но им не было до того дела.

Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.

– Последний раз гуляем, ребята, – всхлипывал Лева, и танкисты, как могли, его утешали.

– Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.

Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири – это было, конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они, целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке с давно уже и хорошо кем-то продуманным сценарием.

Народ беспорядочно двигался, периодически возникали слухи, что вот-вот нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках и мини-юбках сидели на броне брошенного танка, на Манежной шло братание и перебранка с солдатами, мелькнул отец Глеб и иже с ним молодые демо-христиане, тащили металлические щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными лицами, и тут же работали магазины и стояли очереди за дефицитным товаром. Все это напоминало первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее сражение за судьбу демократии.

Тезкин брюзжал и плевался, но доставалось от него почему-то преимущественно демократам, а особенно Попову с Шеварднадзе.

– Тише, тише, – дергал его за рукав Голдовский, – услышит кто тебя – голову оторвут.

К вечеру друзья проголодались и вернулись в офис. От дождя, холода и ходьбы они устали, включили в девять часов телевизор и уселись смотреть новости. Шел второй день путча, голос у диктора как-то странно дрожал, и Лева задумчиво произнес:

– А хрен его знает, брат, устроят напоследок коммуняки твои кровавую баню – с них станется. Гляди вон – комендантский час объявили.

Саня сидел молчаливый, насупленный.

– Ну что, – сказал он вдруг, вставая, – пойдем?

Лева недоуменно поглядел на него:

– Но ведь ты же еще час назад говорил…

– Что я говорил? – огрызнулся философ. – А впрочем, все равно потом пожалеем.

– Брат, – сказал Голдовский вдохновенно, – ты помнишь нашу клятву?

– Боюсь, что единственной наградой нам будет насморк, – ответил Тезкин.

Дождь на улице сделался еще сильнее. По пустынному проспекту добровольцы перешли на другую сторону Москвы-реки и подошли к рыдвану, где группками стояли люди, числом гораздо меньшим, чем днем, сбившись возле немногих обладателей транзисторов и жадно ловя новости, шепотом передававшиеся от одного к другому.

Какие-то энергичные распорядители пытались организовать толпу в цепи и записывали желающих в отряды. Время от времени на балконе показывались бодрые вожди с красными от бессонницы глазами, обращались к собравшимся с трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с народом. Глядя на них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на чистых и нечистых, на тех, кто допущен на эти сверкающие этажи, пьет кофий и дает многочисленные интервью, и тех, кто мокнет под дождем. И пройдет не так много времени, как иные из пришедших сюда будут вспоминать эту ночь с недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.

К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись сигаретами, Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства и достали очередную бутылку.

– Ну что, брат, поучаствовали мы с тобой в истории, – усмехнулся Голдовский. Голос у него был сиплым, рука немного дрожала, и он плеснул через край.

Саня ничего не ответил, молча выпил, а из дома за забором вышли двое мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между собой, они прошли мимо промокших волонтеров. Все кончилось – пора было расходиться, и Тезкин вдруг почувствовал, что даже водка ему не помогает. Он был совершенно болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь, как много лет назад в степи.

4

Озноб не прошел и к вечеру. На щеках у Тезкина появился нездоровый румянец, все плыло у него перед глазами, и ко всем последующим событиям – возвращению из Фороса хитроумного гроссмейстера как по нотам разыгранной и все же проигранной партии, аресту бедных умом заговорщиков, разгону сиятельной КПСС и прочим поражавшим воображение обывателя тусовкам – он отнесся с обычным спокойствием и без того энтузиазма, который охватил переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество…

Поезд со спальными вагонами и клетушками-купе увозил его в страну, столько лет подряд преследовавшую его воображение. Тезкин в лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж постепенно менялся, проехали Россию и Белоруссию, началась Польша с ее маленькими городами, островерхими костелами и кубиками домов – он глядел на все с недоуменным чувством и словно из сна, а перед глазами вставала совсем иная дорога – степи, редкие разъезды, тайга и реки, и в тезкинскую душу снова запало недоброе предчувствие.

Полтора суток спустя он вышел в Праге. Здесь ему предстояла пересадка до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота этого города, ни удивительная свежесть и чистота тротуаров, ни изобилие магазинов – ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью – о Катерине, и сидевший напротив него в мюнхенском поезде добродушный, розовощекий немец, тотчас же распознавший в своем соседе русского, напрасно выспрашивал его о перестройке и о том, почему они, русские, не любят своего Горби.

В Мюнхен приехали к вечеру. Было тепло, повсюду горели огни, вокруг ходили веселые и счастливые люди, кружились женщины, шумела разноязыкая толпа возле вокзала. Все представлялось Сане в нереальном свете, и он даже на мгновение забыл, где находится. Казалось, это лишь греза, бред, а сейчас откроются глаза и снова возникнут окаянные московские улицы. Мюнхен, Мюнхен, чудо-город, где тоже случился знаменитый путч и откуда пошла гулять по всему свету война, похоже, давно позабытая в этой приветливой и уютной стране и кровоточившая до сих пор в России.