Михаил Елизаров - Ногти (сборник)

Бедная потаскуха пьяно завопила, вырываясь из цепких мужицких рук, но солдаты, не обращая ни малейшего внимания на крики, похохатывая, расторопно поволокли ее, точно демоны грешную душу в ад. Улица снова погрузилась в тишину.

Анатолий Дмитриевич, наблюдавший всю эту отвратительную сцену с каким-то каменным спокойствием, повернулся к корнету:

— А теперь пора, уходим.

— А что с этим? — сочувственно спросил корнет, указывая на силуэт в окне. — Угостим его пулей на прощанье?

— Не стоит, корнет, — Анатолий Дмитриевич решительно тряхнул головой и спрятал браунинг, — встретимся в бою — так честнее.

Обратную дорогу корнет хранил деликатное молчание. Поручик шагал быстро, не оглядываясь, засунув руки в карманы шинели.

— Ради Бога, — не выдержал корнет, — извините за бестактный вопрос, господин поручик, это была она?

— Не знаю, — зло бросил Анатолий Дмитриевич.

— Я понимаю ваши эмоции, — со значением произнес корнет, — я могу представить, что испытываешь в такой момент. Наверное, хочется выхватить нож и засунуть его под ребро продажной шкуре в женском обличий…

— Да, пожалуй, — как-то невнимательно ответил Анатолий Дмитриевич.

Наконец до него дошел смысл сказанного. Он изумленно посмотрел на корнета и рассмеялся:

— Дорогой мой, да вы рассуждаете как завзятый каторжник. — Он помрачнел. — Оставим эту тему. Наверное, я должен извиниться перед вами — я подверг вас неоправданному риску, и самогона мы не достали.

— Помилуйте, господин поручик, — с горячностью сказал корнет, — я с огромной радостью….

«Бред, полный бред, — думал Анатолий Дмитриевич. — Все ненастоящее, чужое: слова, поступки, даже вещи», — он брезгливо вытащил из кармана явно бандитский нож и зашвырнул подальше.

Их уже разыскивал эскадронный ординарец, молоденький хорунжий лет восемнадцати.

— Поручик, где вы пропадали? — спросил он Анатолия Дмитриевича с отчаянием в голосе. — Ротмистр десять раз справлялся, эскадрон выступает, а ни вас, ни корнета!

— Мы были в разведке, — сухо сказал Анатолий Дмитриевич, — в городе красные.

— Ах, это уже известно в штабе! — вскричал, убегая, хорунжий.

— По ко-о-о-ням! — разнесся переливающийся железными обертонами приказ ротмистра.

Анатолий Дмитриевич с чувством, которое испытывает каждый пехотинец, волею войны переведенный в кавалерию, вскочил в седло аргамака.

Эскадрон летел вдоль берега. Река в ночной туманной дымке выглядела угрюмо и грозно, как тусклое лезвие древней половецкой сабли. Показался острый шпиль колокольни, и величавый басовитый звон, будто пролитая медь, растекся по глади вечно хмурых вод.

«Вот она, бескрайняя Россия-матушка, — попробовал умилиться Анатолий Дмитриевич, — настоящая, неподдельная, за которую и жизнь отдать не жалко. Русь моя, православная, единственная навеки невеста, жена и мать…»

— Поручик! — бесцеремонно прервал его возвышенные мысли неизвестно откуда взявшийся ротмистр. Поравнявшись с Анатолием Дмитриевичем, он придержал лошадь. — Не забудьте патроны раздать, — напомнил он, как нечто само собой разумеющееся, и унесся вперед.

Анатолий Дмитриевич очнулся от грез, расстегнул прилаженный к седлу подсумок. К нему стали подъезжать один за другим бойцы его эскадрона, и он каждому выдавал по две винтовочных обоймы.

«Неужели нельзя было сделать это раньше? — досадовал Анатолий Дмитриевич. — И ротмистр — хорош командир, нечего сказать».

Рядом гарцевал корнет. Получив свои обоймы, он старательно привинчивал к нагрудному карману кителя Георгиевский крестик.

«Странно, — поручик уже устал удивляться, — такой юный, откуда орден, не с покойника же он его снял…»

Корнет справился с «Георгием» и начал цеплять на себя Владимировскую звезду.

— Эскадрон, шашки на-а-го-о-ло! — прокричал невидимый ротмистр.

Застучали сразу несколько пулеметов, ударили десятки винтовочных стволов, и воздух наполнился карнавальным грохотом разрывающихся веселых петард. Взорвалась близкая бомба, и огненное лезвие резануло поручика по затылку.

Последним усилием он попытался ощупать рану, и ему показалось, что пальцы не просто зашли, а заглянули в глубокую трещину в черепе, за которой простиралась бесконечность, и из нее кто-то звал поручика по фамилии: «Голицын! Голицын!»

В образовавшейся трещине между мирами жизни и смерти ему привиделся Бог. Длинноволосый, похожий на дьякона-сатаниста с гнусным рябым лицом, Бог пел, скандируя каждое слово: «Поручик Голицын!.. Корнет Оболенский!.. Поручик Голицын!»

«Наконец-то», — успел подумать Анатолий Дмитриевич, соскальзывая с коня в неизвестность.

Испепеляющий свет не переставал терзать его даже под закрытыми веками. Он открыл глаза и тут же прикрыл их ладонью — прямо в лицо ему било огромное русско-японское солнце. Потом Анатолий Дмитриевич увидел море. На волнах покачивался прекрасный белоснежный корабль. По борту змеилось золотом название: «ИМПЕ-РАТОРЪ». Чистая лазоревая стихия бушевала вокруг него, с сумасшедшей скоростью проносились мимо потоки ветра в немыслимых облаках, отчего создавалось обманное оптическое впечатление, что корабль застыл в непрекращающемся полете.

«Это корабль, который перевезет меня на тот свет», — с мертвящим ужасом понял Анатолий Дмитриевич и ощутил всем своим существом, как не хочет умирать. Он с тоскою оглядывался, и повсюду ему открывался бескрайний простор в апокалипсических молниях. Сам он полулежал на древней гранитной плите — единственном участке суши, сохранившемся от прежнего мира.

На палубе появились матросы со светящимися лицами ангелов. Кто-то помахал ему крылатой рукой, приглашая подняться на корабль. Далеко-далеко расступились створчатые тучи, и выступили небесные контуры восточного города с башенками и минаретами.

Чужая земля на миг поманила, душа поручика сделала робкий шаг, оступилась, и новая волна страха захлестнула ее.

— Господи, — исступленно взмолился Голицын, — прости меня, Господи! Безумец я, как и всякий постигающий и хулящий Тебя! — Он сбился и торопливо забормотал «Отче наш».

И, словно внимая его мольбе, в небесах наметилось какое-то таинственное круговращение. Огненное светило, пульсируя, набухло, заполнив собой все обозримое пространство. Солнечная плеть стеганула Анатолия Дмитриевича по глазам, выбивая и разум, и память.

На какое-то мгновение он ослеп, выпустив из рук бинокль. Несколько минут Анатолий Дмитриевич массировал веки. Когда он прозрел, солнце уже ушло за набежавшие тучи и заморосил редкий дождь.