Михаил Елизаров - Ногти (сборник)

— Телефон, наверное, — кивнул ей вслед Герман Тарасович и рассмеялся на «це».

— Эх, — безразлично похаяла жизнь Вера Макаровна, колупаясь в пятках.

Герман Тарасович взволнованно поскоблил живот. Он относил себя к «шестидесятникам» и в последнее время испытывал искреннюю неловкость за нынешние бардак и разруху, спровоцированные некстати оброненными словами правды и просвещения.

Раньше, бывало, Герман Тарасович, довольствуясь малой славой и осознанием посильности вклада, точил перед Ириной Арнольдовной долгие лясы, типа: «Мы, шестидесятники, подобно трудолюбивым термитам, разрушали систему изнутри, подтачивали ее устои, несли в народ семена разума и демократии!»

Правда, в последние годы он все меньше говорил глупости про термитов…

Вера Макаровна увидела, что глаза Германа Тарасовича налились мыслью, и попыталась сбежать. В течение многих лет она безропотно поддакивала ему, но сегодня решила — баста!

— Мы живем на обломках империи, — вольно начал Герман Тарасович, — умирающей империи… Экономика разложилась, стали заводы…

Вера Макаровна прикинулась дурой:

— Сметана подорожала, колбаса, пятки зудят…

«Не понимает! — с ужасом подумалось Герману Тарасовичу. — Говорим на разных языках. Отупевший от голода народ не способен мыслить абстрактно, в большем масштабе… Выше пяток — торричеллиева пустота!» — горько заключил он.

По коридору возвращалась с валидолом под языком Ирина Арнольдовна.

— Завтрак поспел, — перекрестилась Вера Макаровна и вывернулась из-под умного взгляда Германа Тарасовича.

Тот, как был в трусах, насвистывая, удалился в комнату.

«Но, с другой стороны, что, как не растрескавшиеся пятки есть немой укор парламенту и правительству», — горячился Герман Тарасович. Он вообразил себе что-то вроде плаката, на котором крупным планом, как ржаные караваи, красовались бы израненные пятки богоизбранного народа.

Ирина Арнольдовна старалась не смотреть на мужа в момент принятия им пищи. Герман Тарасович имел пренеприятнейшую особенность одновременно жрать и делиться новостями, сопровождая все это пантомимой для наглядности.

— Знаешь, Прусик, ты была абсолютно права: Вера Макаровна — безнадежна. — Он по-цыплячьи свесил конечности. — Что бы ни случилось, с нами останутся Гумилев и Пастернак, Ахматова и Солженицын. — Он встревожил голос: — А что останется у таких Вер Макаровы? Ничего, кроме натруженных ступней! Этот народ способен только вылизывать господский зад! — Герман Тарасович вывалил язык в картофельном налете и препохабнейше лизнул невидимый зад, обхватив его руками.

Ирина Арнольдовна, вместо того чтобы проглотить кофе, сплюнула обратно в чашку.

Постучалась Вера Макаровна:

— Герман Тарасович, вас к телефону!

Герман Тарасович привстал, сдавленно благодаря, но, вовремя сообразив, что говорить с набитым ртом невежливо, вынул изо рта непрожеванное мясо и положил обратно в тарелку.

— Господи помилуй, — прошептала Ирина Арнольдовна и выбежала из комнаты первой. — «Сижу за решеткой в темнице сырой», — монотонно, как молитву, тянула Ирина Арнольдовна.

Шатаясь ото сна, в санузел прошел тихий сосед Андрюша. Запершись на крючок, он деликатно пустил душевую струю в таз, чтоб заглушить все иные звуки.

Ирина Арнольдовна симпатизировала Андрюше. Движимый чувством прекрасного, он оклеил дверь уборной журнальными репродукциями Рериха (до слез сокрушался, находя их в ведре со следами употребления), с юношеской самоотверженностью спас наколотую на крюк дремучей Верой Макаровной ксерокопию «Розы Мира».

«Интересно: срет или зубы чистит?» — с нервным смешком подумала Ирина Арнольдовна. «Раз закрылся — значит, срет», — логически вывела она, приготовившись услышать характерные аритмичные всплески в лунке унитаза или, на худой конец, звонкую дрель утреннего уринирования, но тщетно. Предусмотрительный Андрюша, видимо, застелил лунку бумагой. «Зубы чистит», — уговорила себя Ирина Арнольдовна и, склонившись над тарелкой, проворно заработала челюстями.

Пистолетно хлопнула крышка стульчака — Андрюша спросонья не захватил резиновые амортизаторы-заглушки.

Как сдохло что-то в желудке у Ирины Арнольдовны. Взбесившееся варево вскипело и устремилось наружу, рвотные спазмы скрутили ее пополам, и она с воплем облилась чем-то жарким и липким.

Проклиная судьбу, из уборной выполз полумертвый сосед Андрюша, переживавший подобные ляпсусы, как смерть детей. Когда он заглянул на кухню узнать, кого обеспокоил, глазам его предстали кашеобразная дорожка, ведущая к раковине, и клокочущая над ней Ирина Арнольдовна.

От прочих мужчин я отличаюсь тем, что перед совокуплением говорю женщине приятные слова и дарю шоколадку. Женщины платят мне глубокой привязанностью за такое понимание их уродливой психологии. Кто не удержался бы от оскорблений: вот, мол, сучье племя, за поганый какао-бобовый суррогат копыта раздвигаете! — и непременно обидел бы. Я же если и уколю: «Ну ты и дешевочка!» — то сделаю это мягко, потреплю ей волосики на лобке, и женщина повеселеет и усмехнется вместе со мной своей незамысловатой продажной природе.

Ни для кого не секрет, каких мужчин предпочитают наши женщины — мелкохуих! Они ласковые. Они полагаются на собственные руки, и женщины под ними пердят от удовольствия.

Чистый! Чистый! Пасха! Пасха!

— Ну что?! Ты готова?

О, сколько туману в моем вопросе.

Прободение девственницы.

Она кивнула:

— Я в календарике обвела сегодняшний день красным кружком, чтобы запомнить на всю жизнь!

Не влез, не влез! Тогда я еще не знал, каким концом запихивать. Чтобы не перекрашивать цифру, приложился куда надо пальцем.

— С тебя хватит, но как же быть со мной?

— Я стесняюсь.

— Новости! А ну давай, иначе расстанемся из-за несходства характеров!

Я схитрил и на оргазме не стонал, что вовсе не сложно, учитывая опыт пионерских лагерей. Она замычала и кинулась полоскать рот, я, довольный, прохаживался.

Возвращается, потупясь:

— Обними меня… Крепко-крепко!

Завела специальную минеточную манишку и в нее сплевывала сперму.

«Я всегда тебя боялась, прикипала жопой к стулу, научилась ровно ходить на каблуках, запломбировала зубы», — говорили ее глаза. На третьей эякуляции я засыпал без сил и видел во сне окаменевшие влагалища, как устрицы на блюде. Передо мной плыли душные городские пейзажи, женщины, старые и молодые, и каждая во рту держала.

Пасха, братцы, милые мои, Пасха!

Завистники насрали под дверью. Я знал об этом и делал вид, что никого нет дома. Она битый час трезвонила, растоптала ногами кучу, открыл, разнесла, лярва, по всей хате. Бегает, шаркая, по паркету, а за ней — дерьма лыжня.