Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня

— Ночевал где?

— Первую ночь — в храме спал, на лавке. Здорово, ба. Лежал и смотрел на чудеса Господни. Там — как раз надо мной была такая фреска.

Васька посмотрел вверх, как будто снова увидел эту фреску.

— А исповедание первое — ночью было, — продолжал он. — Представляешь — ночью! Сначала — ломало меня, с ног падал. Потом — такая лёгкость, ба. А на улицу вышел — там звёзды. Прямо на кресты опускаются звёзды, ба…

— Как прекрасно… — чуть слышно отозвалась бабушка.

— А потом уже пристроили меня, там, в комнатку одну. Это уже после того, как со старцем поговорил. Потом я ему ещё раз исповедовался, перед отъездом. Ох, и разбил он меня, ба, в пух и прах! Но велел не говорить никому.

— Я тоже… вчера исповедовалась… и причастилась, и соборовалась… Умру теперь, как православная…

— Ба, не умирай! — и Васька встал на колени перед бабушкиным диванчиком. — Живи, ба!

— Ладно, ладно… Только не плачь… Может, поднимусь ещё… А ты — вставай, да иди… трудную работу ищи…

— Да, ба. Я уже думал.

— Ты помолись, Вася, и работа… сама тебя найдёт… Бог поможет… Иди… Иди с Богом…

Васька встал на следующий день пораньше.

— Всё, ма. Детские игры закончились, — сказал он Антонине за завтраком. — Пойду, на работу буду устраиваться.

— Давай, сынок, а то — совсем зажимает нас. Не хочется у Андрея денег просить.

— Конечно, ма. Я теперь буду работать. Легче станет. А там — и отец оправится.

— Дай-то Бог, дай-то Бог. А спорт как же, Вася?

— Перерыв.

Антонина подошла к Ваське, заканчивающему забрасывать в топку своего могучего организма последние куски яичницы с колбасой. Она погладила сына по голове.

Васька потёрся щекой о её руку, как это бывало с ним в раннем детстве.

— Ты подумал, прежде чем решать, сынок? — спросила Антонина.

— Всё в порядке, мама, — ответил ей взрослый её сын.

«Вот и дожила, — подумала Антонина. — Вот и этот стал взрослым».

Когда за Васькой закрылась дверь, Антонина зашла к матери, в её маленькую комнатку.

Мать лежала так спокойно, что Антонине сначала показалось, что она спит.

— Мама! Может, чаю тебе сделать? — спросила Антонина с порога.

Нет, не ответила мать. И Антонина встала на колени рядом с низеньким и ровным материным диванчиком.

— Мама… Пашка, иди сюда!

Пашка дома был. Он только проснулся. На долговязой его фигуре болтались только шорты. Фигура просунулась в дверь бабушкиной комнаты.

— Чего? Бабуля… — и он осёкся, и тоже понял всё, и опустился на пол рядом с матерью.

— Нет больше бабули твоей, — сказала Антонина. — И мамы моей больше нет…

Как же спокойно она лежала, баба Щура… Как спокойно…

Совершенно белые её волосы, лежащие на белой подушке, отливали лёгкой голубизной. И от этого казалось, что всё пространство вокруг её головы, светится неясным, голубоватым светом.

Экая великая художница — эта смерть! Конечно, жизнь — художница не менее великая. Но жизнь — она художница-реалистка. Это она прочертила на бабушкином лице глубокие морщины, заострила нос, скомкала подбородок. И всё это было так, всё это было правдой.

А вот смерть была — художницей-импрессионисткой. Великой импрессионисткой! Смерть уверенной рукой нарисовала на бабушкином лице именно то, что она обычно рисовала на лицах умерших. В данном случае картина её была прекрасной.

А рисовала она обычно — впечатление вечности. Впечатление вечности — от ушедшего туда человека. Если хотите — впечатление Бога о человеке, отходящем в полное Божье распоряжение.

И тот великий, непостижимый покой, то неуловимое величие, которое отпечаталось на иссохшем лице бабушки Шуры, были последним подарком для близких. Последней, исчезающей картиной великой художницы.

И дочь, и внук — и Антонина, и Павел — стояли рядом с низенькой кроватью бабушки, и не могли оторвать взгляда от её величественного и спокойного лица.

Через двадцать минут Пашка сидел на кухне и плакал. Рыдал. Как ребёнок, Пашка размазывал по щекам слёзы, и всхлипывал. Антонина достала из кухонного столика чистое хлопчатобумажное полотенце.

— Утрись.

Пашка зарылся лицом в полотенце. Антонина сначала бесцельно переставляла по столам кухонные предметы, потом, наконец, села за обеденный стол, напротив Пашки, и положила сжатые руки на край стола. Слёзы медленно текли по её щекам. Она их не утирала.

— Ма, ну как же так? — всхлипывал Пашка.

— Так. Мы же знали…

— Ну и что! — Пашкина зарёванная физиономия показалась из-за полотенца.

«Ну и усищи уже у него, — подумала Антонина. — Бриться пора».

— Все там будем, — сказала она. — А бабушка пожила хорошо. Ты же сам знаешь. Ты же с ней больше всех дружил.

— Да, — сказал Пашка, — дружил я с ней. И жила она хорошо, и умерла, как православная. Как настоящая православная.

И Пашка снова захлюпал носом, и снова уткнулся в своё полотенце.

— Дал бы Бог — и нам так умереть, — сказала Антонина и отвернулась к окну.

Взгляд её остановился в бездонной небесной синеве.

— Я перестану сейчас, ма, — сказал Пашка. — Я больше так плакать не буду. Это я так… при тебе…

— Я понимаю, — ответила ему Антонина. — Плачь, плачь, сынок… Царство ей Небесное, рабе Божией Александре.

— Царство Небесное… — Пашка прекрестился и тоже посмотрел в окно.

С уровня девятого этажа и Пашке было видно чистое, неправдоподобно синее небо, какое бывает только в летнюю, знойную пору.

«Как хорошо душе человеческой… к Богу идти… по такой синеве», — неожиданно подумал Пашка. Слёзы его подсохли. Ему показалось, что бабушка коснулась его волос своей невесомой рукой. Благословила его.

Да, благословила.

— Царство тебе Небесное, — ещё раз сказал Пашка.

Пашка открыл бабушкин файл через сорок дней после смерти бабушки. Он медленно проводил мышью по краю экрана, чтобы посмотреть, много ли успела бабушка напечатать.

Нет, не много. Пашка быстро дошёл до конца файла. Страниц двадцать. В основном стихи, и короткие комментарии к ним. В принципе, Пашка понимал, что торопиться ему не стоит.

Но он так же хорошо понимал, что ему предстоит изучить всё то, что было занесено бабушкой в этот файл. И не только в этот файл. Всё то, что оставалось в бабушкиных тетрадях, так же подлежало изучению.

Удивительно спокойно было на сердце у Пашки. Светло и спокойно.

Его глаза невольно остановились на последнем бабушкином стихотворении.

«Поев, внуку Павлу», — прочёл он:

«Мне», — подумал Пашка и приступи к чтению. Ему вдруг показалось, что он слышит живой голос бабушки.