Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1

Он летел целую вечность. За это время кто-то успел родиться, состариться и умереть. Так ему показалось, ибо по сторонам мелькали какие-то строения, дома и даже целые города и он пытался считать их, но сбивался со счета… Потом ему казалось, что он засыпает… и просыпается (много-много раз)… и все еще летит… Он видел людей или каких-то, похожих на людей, существ, отвратительных, грязных и злобных. О, как они радовались его появлению… В конце этого безконечного пути он угодил прямо в кратер извергающегося вулкана: огненная лава широкой рекой изливалась наружу и пожирала все вокруг. Он почти касался огня и в ужасе кричал, чувствуя, что, вот-вот, и погрузится в этот огненный ад…

Николая обнаружила заждавшаяся его Анна Григорьевна. Он лежал на полу в коридоре, опершись головой о дверь туалета. Глаза его были невидяще открыты, а во рту с чудовищной силой зажат цоколь электрической лампочки, которая слабо светилась… Анна Григорьевна выпучила глаза и что есть мочи завопила:

— Убили, ироды!

На ее крик сбежались все жильцы второго этажа… Лампочку (помертвевшую и более не вводящую никого в соблазн) из его сжатых челюстей общими усилиями удалось выкрутить, без особых, к счастью, последствий для зубов. А вот волосы на макушке Николай безнадежно утратил. Они просто невесть куда испарились, открыв для обозрения безобразную наготу бугристого Колькиного черепа…

Тем временем в городе окончательно воцарилась госпожа Осень. Она безцеремонно вытолкала прочь изнеженную предшественницу, скомкала и выкинула следом ненужную ей зеленую завесу, застелив всё желтым, пусть основательно подмоченным, в грязных подтеках, но своим покрывалом.

Не то, что бы Гуля не любил осень. Нет. (Да разве и можно ее не любить после объяснений ей в любви великого поэта?). Просто Гуля ей не доверял. Не было, по его мнению, в ней надежности и порядка: то обогреет, то подморозит, то высушит, то намочит. Нет, это вовсе его не радовало. Однако, смотреть на потемневшую осеннюю воду Псковы, несущую желтые кораблики опавших листьев, любил. Он жалел вдруг похудевшие, словно раздетые безцеремонными налетчиками (впрочем, награбленное им явно было ни к чему, потому что щедро разбрасывалось повсюду), кусты и деревья, сквозь которые теперь легко и свободно выглядывала с того берега реки главка церквушки. Он любовался желтыми коврами, которыми застлались крутые речные склоны, и сожалел, что скоро все это побуреет и превратится в прах и тлен. Увы! Чтобы как-то это сохранить и спасти, он приходил сюда с переносным мольбертом и все, что мог, пытался упрятать в белую плоскость листа. Хоть что-то…

А суета вокруг комнат нарастала. Приходил участковый с немного странной (на первый, по крайней мере, взгляд) фамилией Пузатый и расспрашивал насчет пропавших вдруг соседей. Гули, к несчастью, в этот момент дома не оказалось, и потому блюститель остался в неведении относительно действительного положения вещей. Он вообще зарекся сюда приходить, наслушавшись всякого бреда от стриженного под ноль безнадежно хмельного Николая про нечистую силу, вулканы в туалете и зловещие лампочки. Потом объявился какой-то хмырь из домоуправления, повертелся возле дверей Бушуева и Ипполитыча и надолго скрылся в апартаментах Анны Григорьевны. Вышел оттуда он нетвердой походкой, поблескивая бегающими заплывшими глазками. Наконец, зажужжали и завертелись вокруг, как отвратительные навозные мухи, стриженные хлопцы с бычьими затылками — работники какого-то агентства по недвижимости. Эти вообще были безцеремонны: они вскрыли дверь Бушуева, сгребли его вещи в один угол и затеяли какой-то ремонт, застелив пол газетами и хозяйскими бумагами. Гуля буквально вырвал из рук краснолицего бритоголового хлопца коробку с Бушуевскими рукописями, которые тоже, похоже, вот-вот бы, да и пустили на подстилку…

«Хозяин-то вернется», — пытался, было, урезонить нахалов Гуля. Но его вытолкали прочь, пообещав утроить «красивую жизнь». Гуля вернулся к себе в комнату, поставил на стол Бушуевскую коробку и принялся усиленно думать о том, как решить столь некрасивую, неожиданно возникшую проблему…

Вечером он, сам не зная зачем, принялся разбирать архив Антона. Были там черновики каких-то прозаических творений, наброски, зарисовки. На самом дне Гуля наткнулся на старенькую общую тетрадь, на обложке которой было выведено черным фломастером: «Дневник». Гуля отодвинул, было, его в сторону, но когда уже ложился в постель, рука сама собой потянулась к тетради. «А ну, как чего узнаю, — успокоил он свою совесть, — может хоть что-то про Антона станет яснее…»

Из дневника Антона Бушуева,

15 апреля…

Утром я купил пельменей в полукилограммовой упаковке какого-то безсмысленного ядовитого цвета. В инструкции по их приготовлению было, очевидно, что-то напутано, потому как отсчет времени до готовности велено было вести с момента всплытия, но канальи никак не желали всплывать. Наружу перла какая-то отвратительная серая пена, всем своим видом отбивающая охоту к обеду. Было противно и смешно. Представил и себя этаким недотепой пельменем, слабо трепыхающимся на дне кастрюли и никак не желающим всплывать, согласно инструкции. Вообще-то, я более похож на дробину, которая всегда идет ко дну, поскольку изначально на это обречена. Ведь многие, коих я знаю, всплыли и отлично себя чувствуют. Лавируют себе на самом верху: такие аппетитные, распухшие от распирающих их жизненных соков и вполне готовые к употреблению…

Нет, определенно, мне эта инструкция не годится, не про меня она писана: не всплыву!

Читал Франка и расстроился. «Что делать, чтобы спасти мир и тем осмыслить свою жизнь?» — пискляво вопрошает философ. Ну, и отвечал бы, каналья! Так, нет — напускает тумана. Вот, что пишет, мерзавец: «Есть только один трезвый, спокойный и разумный ответ, разрушающий всю незрелую мечтательность и романтическую чувствительность самого вопроса: „в пределах этого мира — до чаемого его сверхмирного преображения — никогда“. Что бы ни совершал человек и чего бы ему ни удавалось добиться, какие бы технические, социальные, умственные усовершенствования он ни вносил в свою жизнь, но принципиально, перед лицом вопроса о смысле жизни, завтрашний и послезавтрашний день ничем не будет отличаться от вчерашнего и сегодняшнего. Всегда в этом мире будет царить бессмысленная случайность, всегда человек будет бессильной былинкой, которую может загубить и земной зной, и земная буря, всегда его жизнь будет кратким отрывком, в который не вместить чаемой и осмысляющей жизнь духовной полноты, и всегда зло, глупость и слепая страсть будут царить на земле. И на вопросы: „что делать, чтобы прекратить это состояние, чтобы переделать мир на лучший лад“ — ближайшим образом есть тоже только один спокойный и разумный ответ: „ничего — потому что этот замысел превышает человеческие силы“».