Филип Рот - Обычный человек

— Вот это да! — обрадовался Эз.

— А как у тебя с болями? Очень страдаешь?

— Да, боли есть. Но я научился справляться с ними. У меня есть особые препараты, и за мной наблюдает пять докторов. Целых пять штук! Онколог, уролог, терапевт, медсестра из хосписа да еще и гипнотизер, который помогает мне преодолеть тошноту.

— А от чего тебя тошнит? От лекарств?

— Рак дает тошноту. Меня то и дело выворачивает наизнанку.

— Тебя это мучит больше всего?

— Иногда из-за простаты у меня такие приступы боли, будто я пытаюсь извергнуть ее наружу и не могу.

— А нельзя ее вырезать?

— От этого не будет никакого проку. Сейчас уже слишком поздно, а это очень серьезная операция. Я теряю вес. Анализы крови очень скверные. От операции я настолько ослабею, что мне придется на время приостановить лечение от рака. Это все большая лажа, что простатит развивается медленно, — сказал Эзра. — Болезнь надвигается на тебя с быстротой молнии. Еще в середине июня я знать не знал, что такое простатит, но уже к середине августа опухоль так разрослась, что стало поздно ее оперировать. Она увеличивается с каждым днем. Так что следи за своей простатой, мой мальчик.

— Очень печально все это слышать. Но я рад, что ты остался собой и голос у тебя бодрый. Ты такой же, как всегда, а может, еще и лучше прежнего.

— Все, что я хочу, — это написать мемуары, — произнес Эзра. — Я так долго говорил об этом, что пришла пора приняться за дело. Хочу описать все то, что произошло со мной в нашем бизнесе. Если я смогу закончить мемуары, люди узнают, кто я такой. И если мне удастся выполнить задуманное, я умру с улыбкой на лице. Ну а у тебя как дела? Ты доволен работой? Как твои занятия живописью? Ты всегда говорил, что хочешь писать картины. Ну и как, пишешь?

— Да, пишу. Каждый день стою за мольбертом. У меня все хорошо, — солгал он.

— Знаешь, я мог бы и не написать эту книгу. Как только я вышел на пенсию, я решил заняться мемуарами, но мне все время что-то мешало. Но как только я заболел раком, все препятствия отпали сами собой. Теперь я могу делать все что хочу.

— Очень жестокая терапия для писателя, переживающего творческий кризис.

— Угу, — согласился Эзра. — Наверно, да. Врагу не посоветую. Знаешь, я обязательно выкарабкаюсь. Вот поправлюсь, и мы обязательно пообедаем вместе, и ты принесешь мне статуэтку. Доктора говорят — когда я вылечусь, я смогу вернуться к нормальному образу жизни.

Если к нему уже ходит сиделка из хосписа, врачи вряд ли могли сказать ему такое. Хотя, впрочем, они могли сказать это ему только для того, чтобы поддержать дух больного, а может, он все себе вообразил или в нем говорила самонадеянность, его поразительная, неискоренимая самонадеянность.

— Ну хорошо, Эз. Буду держать за тебя кулаки, — сказал он. — Я тебе сейчас дам мой номер телефона, позвони, если захочешь поболтать со мной. — И он продиктовал ему свой номер.

— Хорошо, — откликнулся Эз.

— Я все время здесь. Будет настроение — звони. Звони в любое время. Позвонишь?

— Обязательно.

— Ну давай. Буду ждать. Пока.

— Ну пока. До скорой встречи, — проговорил Эзра. — Не забудь отполировать статуэтку.

После трех звонков подряд он провел долгие часы в раздумьях о предсказуемой банальности и бессмысленности телефонных переговоров, которые он вел только для того, чтобы подбодрить своих собеседников; после попытки поднять настроение своим коллегам, оживляя воспоминания о прошлой жизни, после тщетных усилий найти хоть что-нибудь, что могло бы заставить их хоть на шаг отойти от края пропасти, он захотел не только поговорить с дочерью, которая дежурила у Фебы в больнице, но и поддержать свой дух, позвонив родителям. Ах, если б только он мог побеседовать с матерью и отцом! Но он давно понял этот непреложный закон: ничто на свете не может противостоять бешеной атаке смерти, означающей конец жизни. Если бы он раньше знал о предсмертных муках каждого мужчины и женщины, с которыми ему доводилось встречаться на протяжении своей карьеры, если бы он мог раньше выслушать трагическую историю каждого с их сожалениями о потерях, о стоическом перенесении страданий, о страхах, паническом ужасе и благоговейном трепете перед жизнью и смертью; если бы он знал о каждой вещи, принадлежавшей им и оставшейся с ними до последнего дня, но с которой они теперь прощались навсегда; если бы он понимал, как медленно, но верно разрушается их организм, он бы не отходил от телефона дни и ночи напролет, и тогда, быть может, ему удалось бы сделать еще несколько сотен звонков. Старость — ужасная штука. Это не борьба за выживание — это бои без правил.

Когда он в очередной раз отправился в госпиталь для ежегодного обследования, УЗИ показало, что у него произошла закупорка правой сонной артерии и что ему необходима операция. Это была уже седьмая госпитализация за последние несколько лет. Новость ошеломила его — он и так был подавлен из-за утреннего звонка, когда ему сообщили о смерти Эзры Поллока; обдумав ситуацию, он решил, что на этот раз хотя бы его будет оперировать тот же хирург, специалист по сердечно-сосудистым заболеваниям, и операция ему предстоит в том же госпитале; теперь он будет умнее и попросит дать ему общий наркоз вместо местного, чтобы ничего не чувствовать, отключиться, проваливаясь в небытие. Основываясь на собственном опыте перенесенной операции на левой артерии, он изо всех сил пытался убедить себя, что все это сущие пустяки и ему совершенно незачем беспокоиться, поэтому он даже не стал тревожить Нэнси известием о грядущей госпитализации, особенно теперь, когда она дежурила у постели больной матери. Однако он приложил немало усилий, чтобы разыскать Морин Мразек, но через несколько часов исчерпал все возможности найти ее адрес.

Оставался только Хоуи, но ему он не звонил уже целую вечность. Поскольку его родители были давно мертвы, все разнообразные импульсы и желания, которые раньше подавлялись или просто не давали о себе знать, вдруг выплеснулись наружу, и он, выпустив пар, дал себе волю, излив все, что накопилось в его душе; им овладела ярость — ярость больного человека, ярость человека, пришедшего в отчаяние, которому не осталось ни капли радости в этой жизни, потому что он не мог выбраться из западни продолжительной тяжелой болезни, которая неминуемо вела его к могиле, не мог бороться с переменами в своем характере, поэтому он разорвал связи с самыми дорогими и близкими ему людьми. У него в жизни была одна непреходящая ценность — восхищение старшим братом, этим чудесным человеком. Он сам превратил семейную жизнь в полнейшую неразбериху, но с братом все свои зрелые годы поддерживал хорошие отношения. Хоуи никогда не надо было ни о чем просить — брат сам протягивал ему руку помощи. А теперь он потерял брата, так же как потерял Фебу, — и крутом виноват был он один. Их и так осталось совсем немного из прежней огромной семьи — всего несколько человек, которые что-то значили для него, и он сам все уничтожил, своими собственными руками. Да, разрушение семьи стало делом всей его жизни. Разве не он отнял счастливое детство у трех своих детей, лишив их отцовской любви и ласки, в противоположность своему отцу — лучшему отцу на свете, который целиком посвятил себя ему и Хоуи? Как бы внезапно оценив все то, что он сознательно вычеркнул из своей жизни без всяких на то причин и, что еще хуже, вопреки собственному желанию, он понял, что он был груб с братом, который никогда не обижал его, а наоборот, только помогал, подставляя плечо; вспомнив, как его уход из дома дурно повлиял на детей, и испытывая унижение оттого, что он не только физически, но и духовно превратился в иное существо, такое, каким никогда не желал бы стать, он принялся бить себя в грудь кулаком в такт упрекам, что он обрушивал на себя, при этом едва не задевая вшитый под кожу кардиостимулятор. В тот момент он лучше понимал, в чем обвиняли его сыновья. Этот обычно спокойный, уравновешенный человек изо всех сил колотил себя в грудь, словно религиозный фанатик, творящий молитвы, снедаемый угрызениями совести не только за эту ошибку, но и за все те глупые, досадные ошибки, совершенные им, которые сейчас невозможно было исправить; он был раздавлен своим жалким положением, осознавая, что все непредвиденные обстоятельства его жизни были спровоцированы исключительно им самим; но вслух он произнес только: «Теперь и без Хоуи! Вот так глупо кончается жизнь — даже без него!»