Сергей Мавроди - Сын Люцифера. Книга 5. Любовь

Все это напоминало какой-то плохой детектив. Когда умный следователь своими иезуитскими вопросами загоняет глупого преступника в угол, вынуждая в конечном итоге во всем признаться. Что бы Снегирев ни говорил, все каким-то волшебным образом обращалось против него. Каждое его слово становилось лишней уликой. Он словно тонул в какой-то бездонной трясине.

— Так это не Ваше? — повторил охранник, показывая Снегиреву его мыльницу со шприцем и порошком.

— Мыльница моя, а все остальное — нет, — угрюмо пробормотал Снегирев. Им овладела какая-то тупая апатия.

— Пишите объяснительную. Что это не Ваше. И собирайтесь с вещами.

— Как это: с вещами? — не понял Снегирев.

— Ну, вещи все свои личные собирайте.

— И продукты?

— И продукты. Все! Ничего своего не оставляйте.

Через пару минут завели дедов.

— Представляете!.. — захлебываясь от переполнявших его эмоций, бросился рассказывать им Снегирев. — Шприц какой-то,.. порошок!..

— Героин, наверно, — зевнул один из дедов.

— Как героин? — похолодел Снегирев.

— Ну да, герыч, — равнодушно подтвердил другой дед. — Прокладка мусорская. Обычное дело.

— Так Вы думаете, это они сами подбросили?! Охранники?! — у Снегирева от изумления даже глаза на лоб полезли.

— Конечно, — с сожалением, как на какого-то несмышленного ребенка, посмотрел на него его собеседник.

— Но зачем??!! — все еще ничего не понимал Снегирев. — Это же незаконно! И откуда у охранников героин?

В камере воцарилось неловкое молчание.

— Кхе-кхе!.. — наконец смущенно покряхтел один из дедов, пряча глаза. — Может, чайку заварить?

— Какого еще чайку!!! — завопил Снегирев. — И что теперь?!

— Могут и раскрутить.

— Что значит: раскрутить?

— Дело возбудить. За наркотики.

Снегирев обессиленно опустился на чью-то шконку. Действительность начинала походить на какой-то дурной сон. Когда хочешь, хочешь проснуться!.. — и не можешь.

Господи, как я вообще здесь оказался?! — со смертной тоской подумал он, обводя глазами камеру. Сплошное железо, все серое, казенное... — Жил себе, жил... Нельзя дразнить судьбу! В тюрьму на экскурсию съездить собрался на недельку!.. Съездил!

— Ах, да! Мне же еще собираться сказали! С вещами! — спохватился он. — А это что значит?

— В другую камеру переводят, — горестно вздохнул ближайший к нему дед, грустно глядя на холодильник. «Прощай, сыр и колбаса!» — явственно читалось в его печальном взоре.

В дверь камеры постучали.

— Снегирев, собрался?

— Да я еще и не начал даже!

— Поторопитесь.

* * *

Через полчаса Снегирев, нагруженный бесчисленными пакетами и свертками, пыхтя, тащился по бесконечным тюремным лестницам и коридорам. Идущий рядом со скучающим видом охранник даже и не думал ему помочь.

Четвертый этаж... Третий... Ниже,.. ниже... Дно.

Гулкий широкий коридор и запах пота и немытых человеческих тел из-под дверей.

— Заходите!

Снегирев зашел и даже зажмурился от неожиданности. Забитая людьми камера. Жара. Духота. Влажность. Развешанное повсюду мокрое белье. На всех шконках сидят полуголые, густо татуированные зэки. Многие курят. В камере плавают клубы едкого табачного дыма.

Дверь за спиной захлопывается.

Снегирев остается один на один со всей этой уголовной публикой. Со своими свертками и авоськами в руках.

— Ну, че у тормозов застрял, братан! Проходи к дубку, садись! — здоровенный детина со сгнившими коричневыми передними зубами встал навстречу Снегиреву.

Снегирев неуверенно подошел к столу. Он пребывал в каком-то шоке.

— Чифирнешь? — детина придвинул Снегиреву кружку с какой-то темно-коричневой жидкостью.

— Э-э... — промялил совершенно потерянный Снегирев. Он решительно не знал, как ему себя вести. Отказаться? А вдруг нельзя отказываться?!

— Давай-давай! — ободряюще кивнул ему зек.

Снегирев взял кружку и глотнул. Горечь — чудовищная! Горло сразу свело. Снегирев осторожно поставил кружку обратно на стол.

— Да нет, я вообще-то не пью чифир, — робко произнес он.

Зэк спокойно взял кружку Снигирева и тоже сделал из нее глоток.

— Первоход? — миролюбиво поинтересовался он.

— Что? — не понял Снегирев.

— Первый раз в тюрьме?

— Да! — поспешно сказал Снегирев. — То есть нет! Меня из другой камеры перевели, — пояснил он. — И вообще это какое-то недоразумение!

— Мы здесь все по недоразумению! — весело загоготал детина и сделал еще глоток.

— Да нет!.. Вы не понимаете!.. Я действительно!.. — сбивчиво и торопливо залопотал Снегирев, спеша рассказать свою невероятную историю. — Я!..

* * *

— Да!.. плохо твое дело, братуха! — сочувственно покивал Снегиреву зэк, внимательно выслушав его бессвязный рассказ. — Это тебе дело шьют.

— Точно! — подтвердил другой зэк. — У меня кореша так раскрутили по 228-й.

— Что? — переспросил Снегирев. — По какой еще 228-й?

— Ну, 228-я статья. Хранение и распространение наркотиков, — пояснил первый зэк, с интересом глядя на Снегирева как на какое-то диковинное насекомое. Человек не знает таких элементарных вещей!

— Но зачем??!! Почему?! — воскликнул пораженный донельзя Снегирев. — Зачем??!!

— Мусора! — пожал плечами зэк. — Чего ты хочешь!

— Да его, козла, небось жаба задушила, как он в твой холодильник заглянул! — поддержал и второй зэк. — Как это так, зэк такое ест?! Он и сам-то, небось, этого в жизни никогда не хавал!

— («Я не зэк!» — хотел сказать Снегирев, но промолчал.) И сколько мне грозит? — замирая, поинтересовался он.

— Смотря, сколько герыча было, — зэк опять глотнул своего чифира. — Сколько у тебя изъяли?

— Ну, я не знаю... — замялся Снегирев, припоминая. — Ну,.. пакетик такой...

— Что, целый пакетик? — присвистнул второй зек и переглянулся с первым. — Да-а!.. Паршиво. Червонец как с куста!

— Какой червонец?

— Десять лет.

Снегирев закрыл глаза. Ему захотелось заплакать. Разрыдаться! Если бы не камера, не десятки глядящих на него со всех сторон внимательных и насмешливых глаз, он бы, несомненно, так и сделал.

Этого не может быть! — тупо твердил и твердил он про себя. — Не может! Не может! Не может! Это я сплю. Это бред какой-то!!

— Ладно, братан, иди отдохни, — как сквозь вату донесся до него чей-то голос. Он даже не понял, чей именно. Словно в каком-то тумане он встал из-за стола и, с трудом передвигая ногами, механически прошествовал к указанной ему свободной шконке.

Десять лет! — стучало в висках. — Десять лет!!!

* * *

На следующий день Снегирева вызвал опер. «Кум», по-местному.

— Это Ваше?

— Нет.

— А чье?

— Не знаю.

— Объяснительную написали?

— Да, — Снегирев протянул заранее написанную им накануне в камере объяснительную. Под диктовку многоопытных сокамерников. «Ничего не знаю и не ведаю!»