Элиа Казан - Сделка

— Ну что, па? Что «на пять минут»?..

— У меня еще есть сила. Другим я не показываю. Тебе покажу.

Он схватил мою руку и изо всех сил сжал ее. Все его тело передернулось, лицо напряглось и побагровело. Затем он упал на подушку, широко открыв глаза и глядя в потолок.

— Видел? — прошептал он. — Видел?

— Да, па, видел.

— Хочу только на пять минут.

— Что за пять минут, па?

— Здесь не тюрьма, так? И если я не хочу быть здесь, то они не имеют права, так?

— Так. Здесь не тюрьма.

— Тогда скажи, почему я вынужден запираться и шептать, как сирийский сводник? Шепот съедает мою силу. Ближе, ближе, богатенький, наклонись, Шекспир, мне надоело шептать. Не обижайся.

Я придвинул свою голову вплотную к его.

— Я хочу еще раз увидеть Анатолию! — прошептал он.

Я промолчал.

— Слышишь, Эвангеле? Всего на пять минут.

— Да, па.

— Я все подготовил. Ты понимаешь?

— Да, па.

— Билет заказан. Вчера ночью сам ходил, куда следует, и сделал все, что надо. Тебе осталось только сходить в кассу и купить его. Билет сунь во внутренний карман и принеси мне. Во внутренний карман, ты слышишь?

— Да, па.

— А завтра вечером мы тронемся отсюда… Тихонечко выйдем, прыг в такси…

— Но…

— Никаких «но». Они меня ждут.

— Кто?

— Мои друзья в Анатолии. Там на холме, неподалеку от моего дома, есть сад. Вот там он и ждет.

— Кто?

— Какая тебе разница кто? Ты что, из ФБР?

— Па, я только хотел спросить, откуда ты знаешь, что тебя ждут?

— Я говорил с ними.

— Каким образом?

— Какая разница, каким? Откуда я знаю? Что я — фэбээровец, что ли? Я устал, а здесь… — Он разжал кулак. — Возьми кошелек.

Я взял.

— Возьми, Эвангеле.

— Уже взял.

— Хороший мальчик. Внутри — страховка. Ты идешь в агентство, отдаешь и получаешь наличные. Затем в кассу и покупаешь билет.

— Какая компания?

— Что?

— Какая авиакомпания?

— Вчера ночью я сам все организовал. Постой! Я вспомню, вспомню, не волнуйся.

Он захлопал глазами, с ужасом думая, что не вспомнит названия авиакомпании.

— Эвангеле, — сказал он, чуть не плача. — Я записал на бумажке. Достань из пижамы, из кармана!

— Не ТВА случайно?

— Точно! — воскликнул он. — Она самая, завтра вечером. Ступай в кассу, место уже зарезервировано.

Он откинулся и подождал, пока энергия капля за каплей не перетечет в резервуар его силы. На его щеках горел румянец, а глаза лихорадочно блестели.

— Эвангеле, я не желаю слышать НЕТ ни от тебя, ни от других! Ты сажаешь меня в самолет. Все!

Воинственность всколыхнула его. Щеки загорелись. Я подумал, Боже, он ведь еще способен на перелет, способен, черт меня побери! И хотя протянуть он мог еще недолго, может, как он сказал, пять минут, может, день, может, неделя, но если бы только пять минут!

— Эвангеле, сейчас июнь, так?

— Да, па, только начался.

— Рай! В июне чистый, чистый снег тает и стекает с гор вниз. Ручьи соединяются в потоки и ниспадают со скал. Шум воды слышен даже по ночам. Ты не слышал, какой это шум! Э, да что там! Ты думаешь, в городе вода, да? Ни глотка нельзя выпить с удовольствием, одна хлорка!

Он пожевал губами и сплюнул. Это снова утомило его, и он затих на время.

— У этого человека есть сад, — продолжил он. — Он — турок, но славный человек. Старый мой друг. У него есть все фрукты. Зимой он живет в каменном доме на склоне холма и присматривает за садом. Летом деревья плодоносят, одно за другим. Каждую неделю, одно за другим, фрукты на деревьях созревают, и все лето у него свежие плоды. Сейчас — июнь, и у него абрикосы. Я хочу сесть под дерево, медленно притянуть к себе ветку и сорвать абрикос. Срываешь их легко, потому что они созрели, не то что здесь — на вид спелые, а вкуса нет! Я хочу посидеть с этим турком, со стариком, я ведь тоже старик, кушать абрикосы и наслаждаться покоем. Это — последнее, чего я хочу! Последнее, чего я прошу!

Фантазии смягчили черты его лица. Он уже не выглядел больным, а только усталым и успокоенным.

И тут я ощутил. Первый раз в жизни я взглянул на него, на маразматического старика, не как на препятствие, которое нужно преодолеть, не как на власть, которую надо обмануть или перехитрить, а как на такого же, как я, человека, чье естество раскрылось передо мной до самого конца, до самого донышка, — и я увидел, что его несчастья — это мои несчастья. Он был человек, и я был человек. Он стал мне братом.

— Я знаю, как ты занят, Эвангеле. Богач! Времени нет, чтобы полететь со мной. Я и не прошу. Только посади меня на самолет. Дальше не беспокойся. Найдутся добрые люди, помогут. Я легко схожусь с людьми. А турки, не слушай никого, прекрасные люди как соседи. Они отвезут меня в сад. Это все, что я хочу от жизни и от мира. Пять минут в саду!

Он закрыл глаза и ждал, что я отвечу.

По рассказам, иногда в войну раненых перевозили на большие расстояния в специальных кроватях с кислородным подводом. Ему тоже потребуется такая кровать. Дыхание отца сбивалось. Воспаление легких — это трясина, человек задыхается от собственных выделений, попавших в легкие, и тонет.

Неожиданно он вздрогнул, будто скинул пелену дремоты.

— Эвангеле! — сказал он. — Отвечай. Не бойся отца. Я вырос в мире, в котором от людей нельзя ожидать хорошего, даже от сыновей!

Времени говорить общими словами, умиротворяя его, не оставалось. Я должен был сказать «да», имея в виду, что сделаю, или «нет», и покинуть его. Оставить умирать.

— Эвангеле! — буркнул он.

— Да, па, сделаю.

— Ты — хороший мальчик.

Он поцеловал мне руку, первый раз в жизни, и почти тут же глубоко заснул.

Он лежал передо мной…

Пять минут в июньский день! Один-единственный абрикос!

Надо торопиться, пришло мне в голову, если я… если… неужели я и впрямь собираюсь?.. Но я же сказал «да»! И невозможного в этом нет, полет может состояться.

Если страховку обменять на деньги, если в кошельке действительно есть страховка, то матери тогда ничего не останется. Поэтому страховой полис неприкосновенен!

А мои деньги, если они еще мои, мне уже фактически не принадлежат.

Хорошо, билет я достану, должен достать. Но как быть с кислородной подушкой и прочим?

Как все это раздобыть?

Если у тебя есть деньги, невозможного нет.

А он спал в твердой уверенности, что я сделаю.

Он верил в меня.

Он — человек, которого я всю жизнь боялся, презирал и против которого восставал, был сейчас на моей милости.

Он попросил меня сделать единственную вещь, которая даст его жизни смысл в конце. И я был так тронут его доверием, что ответил «да».

Он поверил моему слову… и спокойно заснул. Я вновь видел его другими глазами, видел в нем не отца, а человека в беде, не легенду семейной истории, а просто человека, попавшего в не меньшую беду, чем мы все в «Гринмидоу». И его беда была не меньше моей.