Джоанна Кингслей - Лица

Иногда день или два они не виделись, когда Жени улетала на восток. Она предпочитала видеться с Пелом там, хотя он постоянно предлагал приехать в Калифорнию. Еще рано, говорила она ему. Она не могла думать без содрогания о них троих в одном доме.

Поездки Жени ободряюще действовали и на нее, и на Георгия. После выходных с Пелом она чувствовала себя увереннее, а отец ждал ее дома, соскучившись по разговорам.

Готовясь к поездке в Америку, Георгий вернулся к учебникам, чтобы освежить английский. Когда уезжала Жени, он разговаривал с поваром, много читал, час или два в день смотрел телевизор. И к концу зимы свободно говорил, набравшись американских разговорных выражений. Теперь они с Жени общались больше по-английски, чем по-русски. Ее владение родным языком было хуже, чем его — английским.

— Ты говорил, что у тебя были сильные сомнения, — напомнила отцу как-то вечером Жени. — Так почему же ты решил сюда приехать?

— Из-за тебя, — ответил он, повернув руки ладонями вверх. — Ты меня ждала.

— Только поэтому?

— А почему же еще? Я прошел через слишком многое, чтобы теперь меня заботила политика или волновали политические системы. Я мог бы дожить жизнь и в России. Но приехал в Америку, потому что меня просила об этом дочь.

— А Дмитрий? А твои внуки?

Если ничего не произойдет, в конце следующего лета они приедут в Америку. Фонд расширил стажировку Дмитрия, и теперь он проведет в Массачусеттсе целый год.

— Мы даже не были друзьями. Дмитрий меня так и не простил за то, что я сделал с его матерью, — Георгий пронзительно посмотрел на Жени. — Это я услал ее туда.

Жени выдержала его взгляд.

— Я знаю. Она мне говорила.

— Я рад, что она тебе сказала. Ненависть свела меня с ума, и я был с ней жесток.

— Но она мне сказала, что ты пожертвовал своей жизнью, чтобы спасти ее.

— Она так сказала?

— Да. Что ты принял наказание за преступления, которые не совершал, чтобы ей разрешили эмигрировать.

Георгий заплакал.

— Это правда? — мягко спрашивала Жени. Ей хотелось, чтобы он подтвердил это сам. — Ты был чист, но признался?

Он не мог говорить, но кивнул головой.

— Она тебя простила, — прошептала Жени. — За все, что случилось в прошлом.

Несколько минут Георгий еще тихонько всхлипывал, потом достал из кармана большой белый платок и вытер глаза.

— А ты, Жени? Ты меня простила?

— Девочкой я обвиняла во всем ее. Во всем, что случилось после ее ухода. Я осуждала ее за то, что она сбежала с актером, что оставила семью. Считала ее плохой, а тебя хорошим.

— Хорошим? Меня?

— Когда я подросла, — продолжала Жени с трудом, — я постаралась вовсе выкинуть ее из головы. Старалась о ней не думать. Но когда мой брак сломался, я почувствовала себя совершенно одинокой, сомневалась во всем. Я поехала в Израиль, чтобы снова ее найти, и поняла, что моя мать — женщина героической доброты, — она перевела дыхание. — Я так и не сказала ей… Не сказала, что люблю ее. Она умерла у меня на руках. Было слишком поздно.

— Она бы тебя простила, — Георгий обнял дочь.

Жени кивнула:

— А я прощаю ее. Она этого хотела.

Она подвинула стул ближе к отцу, и они сидели, взявшись за руки, и оплакивали разбитую Наташину любовь.

Успокоившись, Жени начала рассказывать о цели своей жизни, как она впервые узнала в Аш-Виллмотте о пластической Хирургии.

— Тогда я уже знала, что стану хирургом. Я провела лето с убогим от рождения ребенком и думала о тебе. Во время учебы в медицинской школе и все годы практики — восемь лет — я думала о тебе. Я мечтала одержать верх надо льдом.

— Льдом? Ладожским? Но когда это случилось, ты еще не родилась.

— Я родилась в этом. И это сделало меня такой, какая я есть.

Он удивленно посмотрел на нее:

— Никогда бы не подумал… Моя дочь… И у тебя до сих пор сохранилась эта мечта?

— Да.

— Ну, тогда я твой.

— Ты хочешь, чтобы я сделала операцию? — выдохнула Жени.

— Да. Дам тебе хоть это, — пробормотал он и добавил. — Я так мало тебе дал.

Через десять дней, без пятнадцати семь, на утро операции Жени в последний раз рассматривала четкие снимки реконструирующей компьютерной системы. Компьютер был их последним приобретением, современным средством диагностической технологии, дающим возможность наиболее точного промера ущербов. Он давал послойные изображения, закодированные в цифровой системе, и позволял планировать операцию на различных ее стадиях. В конце концов получалось трехмерное изображение искомого результата. И сейчас, еще не приступая к операции, Жени видела реконструированное лицо отца.

Систему установили в здании Боннера, в той комнате, где когда-то лежала Чарли, а потом Элиот Хантер: историческая комната. Руки Жени дрожали. Она волновалась и перед операцией Чарли, но сейчас несравнимо сильнее.

Она изучала Снимки, стараясь понять, что могло пойти не так, как надо, во время операции, то, что не предусмотришь заранее, пока не сделаешь разрез. Сейчас она не нашла ничего, никаких возможных погрешностей.

Она отвернулась от сканера и взглянула на часы: семь. Теперь каждую секунду сестра может дать демерол, чтобы в полузабытьи везти пациента в операционную.

Вдруг Жени потеряла всякую уверенность. Вот сейчас она должна идти к нему. Она вскочила и бросилась из компьютерного кабинета к Георгию. Сестра уже готовила шприц.

— Оставьте нас на секунду, — попросила Жени. — Я хочу поговорить с отцом наедине.

Сестра растерянно посмотрела на нее, но повиновалась и вышла, неся перед собой шприц вверх иглой.

Георгий приподнялся на подушках:

— Женечка, что ты здесь делаешь? Я думал, мы увидимся теперь только после…

Жени пододвинула стул к кровати:

— Ты говорил, что приехал в Америку только потому, что я этого хотела. Это правда?

— Правда. Но почему ты…

— Это очень важно. Чрезвычайно. Скажи, почему ты согласился на операцию?

— Для тебя.

— Но разве ты сам не хочешь избавиться от увечья? — у Жени перехватило дыхание. — Разве это не для тебя?

— Я сохранил свое лицо таким, чтобы каждый, кто его видит, вспоминал, что фашисты сделали с нами — с нашей страной, с нашим народом. Когда после войны мне предложили пластическую операцию, я отказался из гордости. Но я знал, что мое лицо заставит меня прятаться от людей.

— Но все это в прошлом! — возразила Жени. — Ты мне рассказывал, как изменился с годами.

Георгий продолжал, как будто она ничего и не сказала.

— Когда я вернулся, я уже не был мужчиной и я заставлял Наташу страдать. Она была красива, желанна. А я ее ненавидел, потому что был страшен и был неспособен ее любить. Я превратился в собственные раны. Понимаешь? Искалечена была душа.

Жени кивнула:

— Но ты говорил, что в ссылке о многом передумал.