Валерий Попов - Иногда промелькнет

Он сидел в красной футболке, упираясь белой рукой в траву.

— …Дураки красный цвет любят! — проговорил кто-то, и все хрипло хохотнули. Я медленно попятился, счастливый, что коснулся отчаянной мужской жизни.

Потом мы с мамой шли обратно, низкое красное солнце просвечивало поднятую гуляющими пыль.

Шли торжественные, с музыкой праздники — День рождения Пушкина, День Военно-Морского Флота… вот тогда, вроде бы, и разыгралась великая драка, но я не видел её… всегда почему-то я в стороне от глобальных событий!

Потом — снова осень, и гулкий наш дом на Сапёрном, от которого за лето я слегка отвык. Отец с матерью спорят (моё воспитание их занимает всерьёз) — коньки или лыжи мне покупать.

— Разумеется, лыжи! — у мамы есть уже привычка поднимать бровь.

— На лыжах работает и плечевой сустав, и грудь! — мать красиво выпрямляется, показывая «лыжника». — А на коньках, — она вся опадает, — сгорбленный, скукоженный…

— Нет, коньки! — больше из веселья и упрямства возражает отец, весело бьёт кулаком по колену, хохочет.

Мать снова долго и упорно объясняет: «Насмешки и юмор нужны в другом месте — а тут решается вопрос по существу!» — она откидывает голову, отец хохочет.

…Ну что ж — некоторое расхождение тут имеется, но это всё пока ещё нормально: оба взволнованы развитием сына, приводят аргументы… абсолютно нормально!

Непоправимое начнётся потом — и не без участия сил извне. Почемуто в нашем государстве считается, что человек толком не пожил, если жизнь его два-три раза не перевернётся и если он при каждом перевороте не потеряет всё, что имел! Власти просто колотит от нетерпения… перевернуть! Всё перевернуть!.. Все прежние правители всё сделали не так!

И вот пришло и к нам. Глухие разговоры в соседней комнате, у высокой батареи, согревающей нашу семью, шли теперь до глубокой ночи — под них и засыпал, и случайно проснувшись в темноте, слышал сдержанные, тревожные голоса.

Мать не зря то и дело говорила про отца: «Ну — блаженный! Ну просто — чистый блаженный!» — то с добродушной насмешкой, то с досадой. И отец, действительно, видимо, не очень хорошо ориентировался в разного рода интригах — в результате оказался вытесняемым из Всесоюзного института растениеводства. Институт этот был знаменит, красовался на Исаакиевской площади в роскошном здании бывшего Департамента земледелия, уже тогда имел мощные международные контакты — и работать в нём, соответственно, должны были люди, знающие тонкое обхождение и политес, и одновременно — крепкие подводные связи в тех величественных зданиях, которые правили тогда, да и теперь правят, нашей жизнью. Отец явно всего этого не учитывал, наивно полагая, что в научном институте достаточно заниматься лишь наукой; а она-то как раз играла последнюю роль! Вот — связи со всеми женщинами отдела, которые при случае встанут за тебя стеной, или поездки на рыбалку со звякающими пакетами в компании сильных мира сего… это да! Всего этого отец не делал, по своей исключительной духовной лени, передавшейся, кстати, и мне: просто нет никаких сил заняться тем, что тебя абсолютно не интересует! Взирая на шустрых людей, я (как и отец) не могу избавиться от изумления: как это люди могут делать такое, что в самом страшном сне не приснится! Но — люди могли, а отец не мог, и оказался вытесняемым, дружеская его компания оказалась подобрана не из тех, кто правит… дни его в институте были сочтены — об этом они и говорили с мамой ночи напролёт: неужели ничего нельзя сделать, ведь рушится жизнь? И хмурая, встревоженная в те дни мама оказалась права в своих самых дурных предчувствиях: прежняя счастливая жизнь действительно кончалась. Поскольку научных, а также бытовых придирок к отцу было не найти, всё было сделано на уровне более высоком, как это было принято тогда. Тяжёлое словечко «надо!» было начертано на знамени эпохи — люди с каменными, суровыми лицами вызывали к себе в строгие кабинеты, и доверительно говорили: «Надо!» — и это уже не обсуждалось. При этом каменные эти люди, то и дело бросавшие людей в страшные пропасти, сами редко когда шли на какие-либо подвиги, их задачею было — кидать других и при этом как бы вдохновлять. Считалось, что слово «надо» приводит людей в бешеный экстаз, состояние счастья!

Конечно, мой взгляд был устремлён как всегда куда-то не туда — и драматического момента ухода отца я не помню — тем более, как это и бывает в жизни, всё было несколько размазано во времени, в пространстве и эмоциях… вроде, папа оставался с нами (как же иначе?!) — просто он работал теперь в другом месте — директором селекционной станции «Суйда», где-то за Гатчиной, примерно в двух часах езды… ничего вроде страшного… но на самом деле — всё уже безжалостно разорвалось, — хотя всё ещё продолжало пульсировать, как пульсирует некоторое время разорванное сердце.

Сначала отец ещё ездил туда-сюда каждый день. Вставал где-то в половине пятого, где-то за пределами сознания, когда все обычные твои чувства и отношения как бы отсутствуют или резко искажены… одевался, брился, что-то жевал и выходил в неуютную тьму… в семь утра уже надо было быть в жуткой дали, у здания правления станции на распределении нарядов. Как директор он обязан был присутствовать на этой церемонии каждое утро, и всегда это сопровождалось душераздирающими драмами — как всегда у нас, всего катастрофически не хватало, а борона так была всего одна на все отделы. Кроме того, ещё нужно было строить здание для этих отделов, теплицу и лабораторию… никаких строительных управлений не существовало тогда, строить надо было так называемым хозспособом, то есть из ничего! И всё остальное, накопившееся там, рухнуло на отца, — у хозяина покосился дом, у женщины украли курицу — и всё это неслось ему: «Кушай, начальник!» И после всего этого (а завтра день будет не легче!) нужно было ещё размеренно шагать снова через тьму — два километра до станции, и в холодном тёмном вагоне, пропахшем едким дымом, трястись два часа до города — в семью, ведь он был её главой — и там ещё ждут какие-то сюрпризы, а завтра снова вставать в пять часов, и всё сначала!

Помню, — как мы уже довольно поздним вечером сидим в нашей тёмной комнате перед телевизором, и появляется отец: согнутый, стонущий, бледный — так и не разгибаясь, опускается на стул и, морщась, смотрит глупости, которые кажут по телевизору. Помню, как два одноклассника, оказавшиеся у меня в один такой вечер (телевизор тогда был редкостью) — испуганно переглянулись при появлении отца… явно что-то чрезвычайное, такое, чего нельзя видеть, вошло в комнату. Больной его желудок — больной ещё с тех пор, когда он работал после института в Средней Азии, — при новом суровом повороте его жизни снова разгулялся… боли пошли сильные… главное — за весь день негде было поесть: столовой ещё в посёлке не было, а в дома его не звали, злобно считая, что уж директор-то, ясно, — купается в роскоши, не им чета! А директор явно загибался! Бабушка наливала ему супа, а он с новым стоном, теперь уже довольным, хлебал дымящуюся жидкость… спал он навряд ли спокойно… сколько проблем и страданий с каждым часом приближалось к нему! Потом он не смог уже приезжать ежедневно… я поехал к нему…