Валерий Попов - Иногда промелькнет

— Ну?!..

Я качал головой.

Мы снова, с отчаянием уже, съезжали с этого уступа и лезли на новый. Сумерки сгущались: скоро всё должно было исчезнуть.

— Ну… может, этот!? — проговорила моя провожатая, показывая на поднимающийся из сарайно-деревянного прибоя розовый трёхэтажный дом, построенный даже не без архитектора, — узкое, овальное наверху, окно спускалось сверху вниз по всей лестнице.

— …Да! — после долгой паузы произнёс я.

Мы ринулись туда, снова спустились, снова поднялись. За очередным горбом дороги я увидел маленькую площадь-ямку, окружённую тёмными деревянными домами… не здесь ли стояла мощно-изогнутая железная водопроводная колонка, означавшая для меня конец мира? Мы полезли вбок и вверх… а вот деревянные ворота, казавшиеся мне такими огромными, когда я взирал на них снизу вверх, проплывая через них в люльке, лёжа на спине!

И вот мы, тяжело дыша, стояли перед красным кирпичным домом.

— Ну, — окна свои ты, конечно, не помнишь? — проговорила моя казанская знакомая.

— Почему же не помню? Помню. Вот они! — я ткнул на угловые неосвещённые окна на втором этаже.

— Ну так пошли?! — моя знакомая не знала преград.

— Да ну… неудобно, — затоптался я.

— Что значит — неудобно? — капризно проговорила она.

Мы вошли в подъезд.

Вот по этой лестнице я поднимался по нескольку раз в день. Потом спустился по ней — в последний раз, и вот сейчас, через сорок лет, поднимаюсь снова. Знакомая позвонила… Послышалось бряканье. Я попятился в тьму, с колотящимся сердцем. Из-за прикрытой в мою квартиру двери слышался голосок моей знакомой, потом она выглянула: Заходи!

Я быстро вошёл. Посреди комнаты — это — большая?! — стоял стол, по стенам шкафы. За столом сидел седой, благообразный татарин и ел суп. Улыбаясь, он посмотрел на меня, видно, знакомая уже объяснила, в чём дело. Я рванулся слегка назад… Ага, кухня… Помню, как бабушка моя ворчала тут, когда я однажды вернулся «изгвазданный», как она говорила. Какой-то архитектор (узнать бы — какой) явно приложил руку к созданию дома: окна в кухне были необычные, маленькие, под самым потолком. Я вернулся в большую.

— А скажите, когда вы сюда въехали? — спросил я хозяина.

— В сорок шестом! — ответил он.

Значит, сразу после нас, — несколько часов — час, девять часов? — наша квартира простояла пустой, и потом появился вот этот человек. Тогда, наверное, ещё не седой — и в квартиру эту — тогда ещё непонятную, незнакомую им — потащили шкафы, столы — может быть, и этот стол, на котором сейчас ужинал хозяин.

— А есть ещё комната! — подошла молодая плотная женщина (дочь хозяина? Невестка? Внучка?), которой, видать, невольно передалось моё волнение. Мы быстро прошли через большую и, открыв с лёгким скрипом белую дверь, вошли в комнату. Помню её? Не здесь ли мы однажды лежали под столом с моими сёстрами — в темноте, в сладком оцепенении, и старшая сестра горячим шёпотом объясняла сладкие тайны, и заставляла к ним прикасаться?

Я быстро (чтобы спрятаться?) подошёл к окну. Свет — словно специально для меня! — всё ещё держался на гаснущем небе. Близко внизу, совсем под самым окном впритык было пространство чёрной земли, перегороженной на маленькие квадраты и треугольники серыми от дождя загородками… Всё?!!

— А ещё комната есть?

— Да, есть, около кухни! — ответила хозяйка.

Мы быстро прошли через «большую» (хозяин, улыбнувшись нам, продолжал есть суп, всё заняло не более минуты), и вошли в маленькую комнатку… В углу за дверью круглая печка, выступающая и в коридор. Вот здесь, у стены за печкой, я лежал в колыбельке, помню волны горячего воздуха от печи — и к ней, весело и аппетитно сопя, прижимался красными разбухшими ладошками отец, глядя на меня сверху вниз. Над колыбелькой — как ясно помню, висел коврик — аппликация с приляпанными на серый холст румяными детьми в синих одеждах, в шапочках с помпонами, с яблочным румянцем на щеках и такими же округло-яблочными носками ботинок. Один мальчик тянул вверх за собой саночки на верёвке, второй, стоя наверху, мял в руках, в коричневых варежках, яблочно-круглый снежок.

Можно представить себе, как я был потрясён, когда однажды, на улице Ленинграда — через 40 лет, — вдруг увидел этого мальчика со снежком, ещё более яркого, чем тогда, на плоском полиэтиленовом пакете: сколько я шёл за ним по улицам — представляю себе вполне изумлённую реакцию хозяина пакета — но я не в силах был обуздать свои эмоции. Откуда он вынырнул? Как? Впечатление было ужасное — словно кто-то как-то узнал и показал одну из самых главных тайн твоей жизни!

Сейчас коврика на этой стене не было, но там, где когда-то лежал я, снова стояла колыбелька с младенцем!

Потом я был уже во дворе, сопровождающая группа деликатно отстала… А мы ещё боялись, что не найдём, что всё здесь неузнаваемо изменилось! Да ничего здесь не изменилось, абсолютно, и я, оказавшись тут, был прежним… Так же у обрыва в овраг стояли «дровяники» — деревянные дровяные сараи… Помню первую свою поэтическую строчку — пародию, рождённую мною с радостной улыбкой года в два — «дровяники, тачанки» вместо знаменитого тогда «броневики, тачанки». И поощрительную улыбку отца сверху, надо мной.

Что ещё из рухляди можно унести отсюда, с тонущего острова — жизнь будет тут продолжаться, но моя жизнь тут закончится — что же ещё можно унести?

Белую скатерть, лилово-чернильную бутылку сливянки, большое, круглое, крепкое колено отца (из всех контактов почему-то больше всего помнится колено отца, впрочем, вполне дружественное) и его бодрый хохот:

— Нет уж, — сегодня мой день рождения, — твой зимой!

— Нет, и мой! И сегодня мой!

Непонятная, яростная истерика, переглядывающиеся с тревогой родители — «Ну хорошо, хорошо, и твой…» — сладкое ощущение того, что тебя любят, тебе уступают, всё более редкие вздохи в темноте, сужение мокрых глаз, разбивание на радужные лучики плоской полоски света, идущего из-под двери, за которой родители о чём-то взволнованно и глухо (начинаю засыпать!) продолжают переговариваться — наверное, о тебе!!

Дровяники эти были первым объектом, вокруг которого завязывалась внешняя жизнь, где мы сталкивались с ней. Помню вошедшего в прихожую отца, с гулом уронившего на пол топор, и когда все выскочили, опустившегося на пол прямо в прихожей, закинувшего голову с прижатой ко лбу рукой: обух соскочил с топорища и рассёк голову.

Помню одно из первых в моей памяти гуляний, первое из сладко-тревожных ощущений того, что мир разделён на две враждебные, но чем-то связанные между собой половины — женщин и мужчин. Девушки устроили в дровянике какой-то праздник, там горят свечи, кто-то рядом говорит, что они там устроили себе замечательное угощение, и демонстративно закрылись от нас изнутри, отгородились от такого дикого и презренного племени, как мы… Всё, что остаётся, это — будучи приподнятым кем-то, увидеть радужное пламя розовой свечки на столике, потом запомнить чьи-то торопливые руки, трепетно срывающие ленты, которыми девушки так неосторожно (или — небрежно?) украсили прутья сарайного окошечка с этой стороны. Это всё, что в зрении, но общее волнение захватывает меня, становится удушающим!.. Впервые это было вот здесь!