Йенс Грёндаль - Молчание в октябре

Во второй половине дня она позвонила мне из монтажной и сказала, что придет домой попозже. Я мог слышать болтовню, доносившуюся из динамика, похожую на неестественные голоса мультипликационных фильмов, которая обычно сопровождает ее работу, когда она быстро прокручивает кадры на монтажном столе.

Положив трубку, я стал снова и снова, реплику за репликой, мысленно воспроизводить наш телефонный разговор, пытаясь уловить хоть что-то не привычное в ее интонации. Но каждое слово Астрид звучало естественно и непринужденно. Она говорила как всегда, ни холоднее, ни ласковее, чем обычно. А когда мы позднее сидели в кухне, между нами также не происходило ничего такого, что отличало бы этот вечер от множества других. Я ждал, пока она сама заговорит о предстоящем отъезде, но она, казалось, совсем о нем забыла. А может, она просто ждала, когда я прерву ее? Астрид говорила о фильме, который они как раз сегодня закончили монтировать, и со своей обычной иронической усмешкой рассказывала о молодом режиссере, крайне серьезном и нервном субъекте, который с отчаянием смотрел, как наиболее дорогие ему отснятые кадры превращаются в рулон из обрезков киноленты. Ее работа была в известном смысле незаметной. Ей предстояло слепить историю из разрозненных эпизодов, которые режиссеры клали на ее монтажный стол, и связать их воедино она могла, лишь отсекая все лишнее. Таковы, в сущности, многие истории, и моя в том числе. Я не могу включить в нее абсолютно все. Мне приходится делать отбор между картинами прошлого, чтобы придать повествованию связность, так что моя история наверняка будет отличаться от той, какую могла бы рассказать Астрид, хотя речь в ней шла бы об одном и том же. Пока она говорила, я отмечал про себя малейшие изменения в ее лице. Оно было таким же, как всегда. На протяжении многих лет я следил за ним, замечая, правда, с большими интервалами, то появление седого волоса, которого я не видел раньше, то морщинку, которая обозначилась резче. Но в остальном оно оставалось таким же. Те же глаза встречали мой взгляд, что бы ни происходило между нами, те же уста отвечали мне, о чем бы мы ни говорили друг другу, чтобы впоследствии помнить этот разговор или навсегда забыть о нем. Позже я лежал без сна, пытаясь воссоздать в памяти минувшие недели и месяцы. Я пробовал вспомнить выражение ее лица, его мимику, какой-нибудь жест или замечание, которые помогли бы мне разгадать то, что, возможно, вовсе и не было загадкой. Но либо никаких изменений не было, либо я их не заметил. Неужто я стал таким невнимательным? Возможно. Я плохо помню минувшие дни, они похожи один на другой, сливаются воедино, и остается лишь бездонный колодец минувшего, в котором ежедневно отражается все то же небо. Каждый день происходило примерно одно и то же.

По утрам она уходила, а я усаживался за свой письменный стол и, бросая взгляд в окно, видел длинный ряд деревьев вдоль озера, которые постепенно и незаметно, день за днем, из колеблющейся стены зелени превращались в частокол оголенных, искривленных ветвей с остатками увядшей листвы над неподвижной, тускло поблескивающей водой. Она приходила домой и ложилась на диван, а я тем временем готовил еду. Потом мы ужинали, смотрели телевизор или читали, шли спать. Единственным непривычным новшеством в последнее время стала тишина, наступившая после того, как уехал Симон, а визиты Розы становились все более редкими. Новым было ощущение, будто мы обмениваемся репликами скорее для того, чтобы нарушить эту тишину, а вовсе не для того, чтобы продолжать разматывать свиток нашей жизни.

Не однажды я останавливался на полпути из одной комнаты в другую и смотрел на Астрид через приоткрытую дверь. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и читала газету, машинально царапая ногтем диванную обивку, или стояла у окна, глядя на фасады домов по другую сторону озера, точно увидев или ожидая увидеть там нечто необычное. В такие минуты, когда я украдкой смотрел на нее, ушедшую в себя, поглощенную каким-то видением или мыслью, она могла вдруг оторваться от книги или от окна и встретить мой взгляд, точно ощутив его на своем лице подобно легкому касанию, и тогда я спешил произнести какую-нибудь фразу, житейскую, пустяковую, только чтобы упредить ее невысказанный вопрос.

Я лежал, прислушиваясь к ее спокойному дыханию и отдаленным звукам мчавшихся по набережной автомобилей. Мне казалось, что она уснула, вдруг я услыхал в темноте ее голос. Должно быть, ее удивило то, что я ни о чем не спросил, когда мы сидели в кухне за ужином. А может, Астрид ожидала, что я попытаюсь отговорить ее от поездки? Она продолжала лежать, повернувшись ко мне спиной, голос ее звучал спокойно и трезво. Возможно, ее не будет дома некоторое время. Как долго? Этого она не знает. Я положил руку на ее бедро под периной, она не шевельнулась. Гладя ее по бедру, я подумал о том, что мой вопрос прозвучал так, будто мне ясно, о чем идет речь. Я спросил ее, едет ли она одна, но Астрид не ответила. Наверное, уже уснула.

Когда я наутро открыл глаза, то увидел, что жена стоит в дверях спальни и смотрит на меня. Она была уже в пальто. Я встал с кровати и подошел к ней. Она продолжала разглядывать меня, точно пыталась прочесть на моем лице нечто, чего я и сам не подозревал. Потом наклонилась и подняла с пола чемодан. Я проводил ее до входной двери и смотрел ей вслед, пока она спускалась по лестнице. Она ни разу не обернулась.

Я не мог понять сам себя. Я не понимал, как я мог позволить ей уехать, не потребовав какого-либо мало-мальски разумного объяснения. Разумеется, я не имел права требовать от нее ответа на все мои робкие вопросы. Права, которые мы могли предъявлять друг другу, постепенно отпали после того, как дети перестали в нас нуждаться. Задать ей все эти вопросы, а там бы пусть сама решала, отвечать ей на них или нет. Она сообщила о своем решении уехать, стоя перед зеркалом в ванной, и сказала об этом таким небрежным и будничным тоном, словно речь шла о посещении кинотеатра или о визите к подруге. И я позволил сбить себя с толку этим ее безапелляционным тоном. А позднее, когда мы лежали в постели и мне показалось, что она уснула, Астрид вдруг заговорила столь отчужденно, что мне почудилось, будто она уже не здесь, что она уехала и звонит мне откуда-то с другого конца земли. Своим холодным, не терпящим возражений тоном она как бы давала мне понять, что ее лучше оставить в покое. Но с другой стороны, не исключено, что ее реплика была своеобразным приглашением к разговору. Приглашением, которым я не воспользовался. Только сейчас, когда было уже слишком поздно, осенила меня эта мысль. Бывало, мне зачастую приходилось буквально вытягивать из нее слова, особенно когда ее молчание и отчужденный взгляд свидетельствовали о том, что что-то не так, что она чем-то обижена или раздосадована. Это стало уже почти привычным ритуалом, привилегией, к которой я ее приучил. И я знал свою роль в этом представлении, наизусть усвоил тон и мимику, с которыми я бормотал какие-то слова, вымаливая у нее прощение, сидя на краешке стула и склонившись к ее обращенной ко мне спине. И тот миг, когда она стояла в дверях спальни, ожидая моего пробуждения, и в тот долгий миг, когда мы стояли друг против друга, она в пальто, а я в пижаме, она, вероятно, давала мне последнюю возможность выразить каким-то образом протест, попытаться удержать ее, обрушить на нее свою тревогу и жалящую ревность. Но я был словно парализован ее неподвижным взглядом, устремленным на мое лицо. Не знаю почему, но я был уверен, что все было бы напрасно. Я ощутил это, встретив ее задумчивый взгляд, который, казалось, взирал на меня откуда-то из далекого и недосягаемого для меня места.