Йенс Грёндаль - Молчание в октябре

И так наши часы, проведенные вместе, самые драгоценные для нас часы, все же не имели особых последствий. Неожиданное взаимопонимание, внезапно возникшая близость в отдельные моменты все же не превратилась в союз, в обещание таких же часов в будущем. Эти часы не могли быть связаны воедино, они не могли стать нашей историей, а если и стали, то в данном случае — историей, которая постоянно завершалась и постоянно начиналась заново, пока однажды вечером не оборвалась на полуслове, так же неожиданно, как началась, когда я пять месяцев назад схватил ее руку, пока мы стояли, глядя на реку Гудзон.

Семь лет спустя, когда я стоял, замечтавшись, перед холодноватыми, монохромными абстракциями Элизабет в одной из галерей Сохо, ко мне подошел человек моего возраста и спросил, знакомы ли мне эти картины. Я сказал, что я старый друг художницы, но что в последние годы мы потеряли друг друга из виду. Он представился как ее торговый агент, и мы разговорились. Она жила в Вермонте, в сельской глуши, в большом доме вместе со своим мужем и их маленьким сыном. Он был скульптором, очень талантливым. Я заинтересованно кивал, слушая его рассказ. Торговый агент Элизабет показал мне фотографию, которая висела на доске объявлений над его столом в одном из задних помещений. Это был моментальный снимок, сделанный в вечернее время, незадолго перед заходом солнца, перед деревянным домом, выкрашенным белой краской. Был причудливый контраст между освещением и сернисто-желтым отблеском на узком отрезке неба позади дома. Я вспомнил об одиноких американских домах на фоне вечернего неба, которые встречал на картинах Хоппера. Глаза снятых на снимке людей казались красноватыми — черноволосого парнишки в бейсбольных рукавицах и с загорелыми руками, смуглого человека с черной окладистой бородой, который стоял позади мальчика, положив руки ему на плечи, и Элизабет, которая стояла рядом с ним в старомодном, цветастом летнем платье, чуть склонив голову, так что щека ее оказалась прислоненной к щеке мужа. Она все еще была с короткой стрижкой и выглядела чуть старше, чем тогда. Она улыбалась, глядя в камеру красноватыми зрачками. Она была похожа на себя, эта улыбающаяся женщина, и все же это была не та, которая сентябрьской ночью семь лет назад лежала в ванне и смотрела на меня ничего не выражающими серыми глазами. Меня удивляло, что я был готов перевернуть вверх тормашками мою жизнь ради того, чтобы быть вместе с ней, хотя мы, в сущности, совсем не знали друг друга и лишь провели вместе несколько недель весной. Для меня этого оказалось достаточно, настолько ничтожными были мои представления о самом себе и о том, где мое место. Они, эти представления, оказались столь же невесомыми, как картины и слова.

Разумеется, мне стало больно, но не до такой степени, как я воображал, когда она доходчиво объяснила мне, что это, пожалуй, не то, о чем она думала, и не потому, что есть кто-то другой, с кем ей хотелось бы быть больше, чем со мной. Просто ей нравится жить одной, и к тому же она решила остаться в Нью-Йорке. Элизабет даже уронила слезинку из-за меня, в виде небольшой жертвы в честь той красивой истории, которую я о нас сочинил, а я поцелуем снял у нее со щеки эту слезинку и пришел в себя. Возможно, инспектор музеев был все-таки прав? Возможно, я и впрямь был всего лишь одним из мужчин в веренице других, которых вдруг увидел перед собой? В длинной, нетерпеливой, толкающейся очереди, протянувшейся по всей Первой авеню? Я никогда этого не узнал, да теперь это и неважно. На следующий день я поселился в дешевом отеле в районе Маленькой Италии, но мы пару раз сходили вместе в ресторан и говорили так же, как в начале нашего знакомства, о нью-йоркской школе и обо всем, что приходило нам в голову, и снова, как и прежде, чувствовали, что находимся на одной и той же длине волны. И если бы я не обременил создавшееся между нами равновесие своими несвоевременными и решительными планами на будущее, мы, возможно, покувыркались бы еще с недельку на ее матрасе под наблюдением совершенно индифферентной кошки, потому что она действительно любила меня, между нами и впрямь пробегала искра, когда мы были вместе. Было лишь то, что было, и не более того. В тот день, когда я уезжал, мы позавтракали вместе на Спринг-стрит, там, где мы встретились в первый раз. Потом мы постояли немного, глядя друг на друга на углу Западного Бродвея, после чего я подозвал такси. Если бы она в этот момент изменила свое решение, все могло бы оказаться иначе. Но она лишь дружески похлопала меня и сказала, что я должен беречь себя. Мне хотелось сказать ей то же самое, но я удовольствовался тем что улыбнулся по-отечески и поцеловал ее в лоб. Потом я сел в такси и велел везти себя в аэропорт. Симпатичная леди, но очень уж худая, сказал мне шофер по-английски, но с неистребимым пакистанским акцентом. Да, очень симпатичная, ответил я, повернувшись на заднем сиденье, чтобы бросить последний взгляд через заднее стекло на ее высокую узкую фигуру, шедшую широким, быстрым шагом между другими пешеходами и минуту спустя ставшую неразличимой среди силуэтов движущихся людей.

Астрид провела в Порту всего одну ночь, а затем продолжила путь на юг. Судя по выписке из банка, она снова использовала кредитную карточку на бензоколонке перед Авейру, а затем позже позавтракала в Коимбре. В тот же вечер она поселилась в отеле в Лиссабоне, где мы прожили неделю в Граса, с видом на город и реку. Это было осенью семь лет назад, когда я вернулся домой из Нью-Йорка во второй раз так, словно бы ничего не случилось. Перед тем как покинуть Порту, она, возможно, выехала на Матозиньюш, к пустынному пляжу с нефтяными цистернами и закрытыми обветшалыми бараками, с кафе и кабинками для переодевания. Может быть, она пошла туда, куда мы когда-то шли вместе в ветреную погоду, вдыхая запах соли и водорослей, к прибою, который бился о берег с оглушительными всплесками, желтый от вихрящегося песка. Быть может, в тот день также было мглисто, и из-за тумана она не могла видеть горизонта, а видела лишь тусклый, тревожный блеск волн, которые отливали медью вдали, там, где море и туман сливались воедино. Я предложил это еще в машине, когда она встретила меня в аэропорту Каструп. Сказал, что хочу, чтобы мы отправились в Португалию, вдвоем, только она и я. Я не знаю, почему предложил именно Португалию, возможно, потому, что мы раньше там никогда не бывали. Эта идея пришла мне в голову еще в самолете, когда я рассеянно листал журнал авиакомпании и рассматривал карту мира с двумя полушариями, обрезанными и сложенными, точно крылья бабочки, точно два разделенных мира, связанные лишь маршрутами авиакомпании, обозначенными красными линиями, которые пересекали друг друга, расходясь от узловых пунктов в больших городах. Я поместил палец на Нью-Йорке, перед Кони-Айлендом, и провел прямую линию через Атлантический океан между сороковым и сорок первым градусом северной широты и достиг побережья у Порту. Год был напряженным, сказал я, с моей книгой и прочим, так что нам с ней надо немного побыть одним. Быть может, мы уговорим мою мать переехать на это время к нам, а когда она будет по вечерам в театре, то Симон уже достаточно взрослый мальчик, чтобы позаботиться о Розе. Астрид улыбнулась с некоторым удивлением, ведя машину и следя за транспортом. Почему бы и нет?