Жан Жубер - Человек среди песков

И она — которая никогда не смеется — принялась хихикать, показав три пожелтевших зуба, а пальцами сделала такой жест, словно хотела раздавить насекомое. Мне был знаком этот жест, я приметил его еще у дядюшки Мойры и у ее друзей, да, помню, и сама она в тот вечер, когда мы впервые заговорили о Калляже…

— Хорошо, — сказал я, — съезжу туда, пока не начались дожди.

Кроме старухи, я почти никого и не вижу; разве что порой навстречу мне попадутся рыбаки или пастухи, которые гонят гурты через тростниковые заросли, криками подражая ночным птицам. Все дни я просиживаю в своем кабинете, читаю или пишу, примостившись у окна. Когда я поднимаю голову, в просветы между дюнами мне видно море, то синее, то лиловое, то серое — в зависимости от часа и погоды. Во время бури ветер, налетающий с моря, обдает стекло брызгами, песок барабанит в окно, подобно мошкаре, — тот самый ветер и тот самый песок, которые сыграли такую роль в нашей истории.

Я часто брожу по песчаному берегу, но всегда шагаю на запад, в направлении, противоположном Калляжу. Здесь лишь кое-где встречаются хижины рыбаков, сооруженные из просмоленной парусины и тростника, валяются выброшенные на песок лодки, огромные рыжие рыболовные сети, натянутые для просушки на колья. Вокруг хижин так и снует горланящая оборванная детвора. Смуглые лица мужчин и женщин поражают жгучей южной красотой. По вечерам они разжигают костры, и запах рыбы вперемешку с дымом растекается по берегу. Вот наконец и маяк, небольшой заброшенный форт, построенный в XVII веке, в те времена, когда Французское королевство, обеспокоенное дерзкими нападениями пиратов, в течение нескольких десятилетий пыталось положить конец их набегам. Впрочем, довольно безуспешно. Малочисленные гарнизоны трепала лихорадка, а бывшие грабители вербовали себе сообщников среди местного населения, издавна враждовавшего с королевской властью. Отныне, вместо того чтобы грабить жителей, они платили им за продовольствие и благосклонность захваченным на парусниках золотом. Именно этому сообщничеству и пылкому темпераменту женщин, вознаграждаемому более или менее щедро, обязаны здешние жители своей смуглой кожей, скуластыми лицами и неудержимой страстью к независимости. Их дотоле лишь стихийно прорывавшаяся чуть леноватая дикость обрела новую силу и стала на редкость действенной. Летописцы той эпохи пишут об участии местных жителей, в том числе и женщин, в небольших отрядах, устраивавших засады или бравших приступом наиболее слабые бастионы. Излагая эти факты, Лепренс-Лярди, известный историк Юга, несколько преувеличил роль местных амазонок и их «исключительную красоту». Он рассказывает даже историю, правда с оговоркой, что она, возможно, недостоверна, о том, как одна из амазонок собственноручно оскопила какого-то солдафона.

Но мне, откровенно говоря, хочется верить, что так оно и было: эта история для меня прообраз гордого и непримиримого края. Впрочем, в последующие столетия власти после нескольких бесплодных попыток отказываются тратить силы на борьбу, в которой терпят одни неудачи. Они лишь за всем наблюдают, идут на некоторые уступки, покоряясь обстоятельствам. То там, то тут время от времени вспыхивают возмущения против префектов или сборщиков налогов Республики, которые, однако, не переходят в открытый бунт. Между противниками устанавливается известная дистанция, правда чисто географическая. К тому же настоящее и будущее страны решалось на богатых равнинах Севера. О Юге забыли, и он не противился этому; замкнувшись в себе самом, охраняемый плохими дорогами, мошкарой и худой славой, он, казалось, все больше впадал в спячку. У любой нации можно обнаружить такую вот занозу, и каждый неверный шаг лишь бередит старую рану… Калляж и был таким неверным шагом.

Когда я брожу вдоль стен небольшого форта, мне невольно вспоминаются страницы «Истории Юга», которую я читал в пору строительства Калляжа. Я перечитывал этот труд несколько раз, и всякий раз по-новому: впервые прочел с любопытством, потом внимательно штудировал его и, наконец, когда узнал Мойру и ее друзей, читал точно завороженный и в то же время охваченный тревогой. Для того, кто умел понять, здесь был ключ ко всему.

Едва минуешь маяк, как вдали уже мерцают огоньки деревни. Солнце садится за дюны. Я поворачиваю назад и плетусь следом за своей тенью, вытянувшейся на песке передо мной. Эти прогулки оставляют вкус соли и ветра на губах, разгоняют кровь и погружают в мечты. Я подбираю ракушки, небольшие камешки, а иногда белые гладкие корни, которые на полках моей библиотеки превратятся в грифов Леонардо да Винче, в Энея, несущего своего отца, в птицу-феникс или корень мандрагоры. Случается, дорогой я разговариваю сам с собой: читаю знакомое с детства стихотворение, или повторяю фразы, произнесенные когда-то Симоном, Элизабет, Софи, или твержу одно имя — Мойра. Или же слова, услышанные совсем недавно, слова старухи: «На это стоит поглядеть, и вправду стоит…»

Однажды вечером, когда я возвращался домой, воздух был таким прозрачным, а небо такое ясное, что мне почудилось, будто я вижу вдалеке на горизонте пирамиды Калляжа. Но спускались сумерки, на землю ложились тени, и вскоре — был ли то действительно город или только мираж — все исчезло.

Сидя перед камином, я с наслаждением поедаю рис, рыбу, козий сыр, порой старуха приносит мне кусок бычатины, которую я жарю на решетке в камине. Здешнее вино, темное и крепкое, «вино песков», облегчает мне душу. Закончив трапезу, я выхожу на порог дома и там допиваю последний стаканчик, вдыхая ночные запахи моря.

Заперев дверь на засов, я иду в свой кабинет. Я пишу и читаю до десяти вечера. Потом ложусь спать. Сплю как младенец, ставни оставляю приоткрытыми, чтобы проснуться на заре.

Моя жизнь наконец-то наладилась. Хватит с меня всяких историй.

Но История — это наваждение, от которого не так-то легко избавиться. Точнее сказать — не избавиться никогда.

Вчера после обеда мысли мои то и дело обращались к словам старухи. Таким уж я родился: вечно во власти каких-то навязчивых идей, которые окутывают меня, как туманом, и застилают солнце. Что-то властно призывало меня в Калляж, но то не был человеческий голос, ибо одних участников событий уже не осталось в живых, другие находились слишком далеко отсюда, скорее меня призывало то, что довольно туманно именуют «духом местности». Итак, в тот день после обеда, когда поднялся ветер, этот дух воззвал ко мне.

Я сел в машину. И не раздумывая поехал по извилистой дороге, которая идет через болота и так петляет в тростниках, что кажется, будто уже никогда оттуда не выберешься. Все же в конце концов я выехал на шоссе, которое сразу же узнал: то была главная дорога в Калляж. Симон хотел, чтобы она была великолепной, широкой, окаймленной симметрично рассаженными тополями. Сейчас одни деревья погибли, другие срублены — я вдруг догадался, откуда взялись колья, на которые были натянуты сети на берегу, — некоторые пышно разрослись, но, поскольку их не подрезали, ветви беспорядочно торчали во все стороны. Да и само шоссе с тех пор, как его забросили, сильно пострадало. То тут, то там его перегораживали песчаные наносы, вынуждая делать объезды по плохой дороге. Размытое водой гудронное покрытие кое-где провалилось, словно после землетрясения. Временами кажется, будто шоссе совсем исчезает среди заболоченных, потрескавшихся от засухи равнин.