Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали

Потом поехали на панихиду, отстояли ее, поставили свечки от себя и от Наденьки. А когда выходили из храма, Варя вдруг вспомнила, что ни разу не подумала о маменьке во время всего богослужения. Вспомнила со стыдом и болью и даже прошептала про себя: «Прости меня, маменька, прости, но ты же все понимаешь…. «

Дома уже ожидал обед, но едва успели поднять поминальную, как в столовую бесшумно вошел Зализо. Нагнулся к Варе:

– Грапа спрашивает, когда велите прийти.

Варвара тотчас же поднялась из-за стола:

– Простите, господа.

Грапа ожидала в холле у лестницы, ведущей в комнаты Наденьки. Точно и сейчас охраняла ее.

– Заговорила она. Чуть-чуть, но заговорила.

– Господи!.. – Варя перекрестилась.

– Я ей про Рождество, про Ивана Ивановича. А она вдруг спрашивает: «Аверьян Леонидович приехал?» «Приехал», – говорю. А она: «Я сейчас – Маша с бомбой».

– Маша с бомбой?

– Так сказала.

– Почему же так сказала?

– Не знаю, Варвара. Ивановна. – Грапа удивленно пожала плечами. – Но в больнице и такого не было.

– Да?..

– То есть совсем без интересов. «Да – нет», вот и вся беседа. А тут – разговор целый! Потому вас и потревожила.

– И очень правильно сделала, спасибо тебе.

– Задремала она, я и спустилась. Когда проснется, я вам скажу, если что новенькое замечу.

Грапа стала подниматься по лестнице, а Варвара тотчас же поспешила в столовую.

– Наденька разговаривала! – с торжеством объявила она. – Вами интересовалась, Аверьян Леонидович. И Машей.

– Мной и Машей? – Беневоленский был очень удивлен.

– Прав был Викентий Корнелиевич, сердце у него – вещун, – взволнованно объявил Роман Трифонович. – И ты, Коля, прав. И… и все мы правы, что вытащили ее из больницы. Она здесь скорее окрепнет, оглядится…

– И вспомнит о своей горничной, – вздохнул Василий. – Разбередит душу свою.

– Да. – Иван грустно покачал головой. – Только не горничной она была для Наденьки, она ее подружкой была. Помнишь елку в Высоком, Аверьян, Рождество…

– Гадания их, – напомнил Беневоленский. – Подруга, конечно, девичья подружка. Но Наденька почему-то вспомнила о Маше. О Маше и обо мне…

– Знаете… – вдруг робко сказала Анна Михайловна. – Извиняюсь, конечно, только подумала я, что отвлекать ее надо. Все время отвлекать. Ну, как с детьми, понимаете? Ребенок к ножницам тянется, а вы ему вместо ножниц – погремушку. Погремит она, дитя заслушается и про ножницы забудет.

– Наденька – не ребенок, – с досадой заметил Николай. – У тебя все примеры – из детской.

– Это и хорошо, – одобрил Василий. – У дитяти душа чистая, ничем еще не замутненная. Божья естественная душа.

– А у Надюши – Божья замутненная, – проворчал Хомяков. – Интересы что ростки в марте. Один чудом прорвался, а как все обрадовались? Как знамению.

– Не согласен я с тобою, Роман. – Иван вздохнул, отрицательно покачав головой. – А с Васей – согласен.

– Как именно Наденька вспомнила о Маше? – неожиданно, почти докторским тоном спросил Беневоленский.

– Как вспомнила? – Варя на секунду задумалась, припоминая, что говорила Грана. – Она сказала: «Я сейчас – Маша с бомбой». Да, да, так и сказала.

– Маша с бомбой…

Аверьян Леонидович до сей поры в разговоре не участвовал. Нехотя ел, нехотя пил и все время о чем-то напряженно думал, сведя брови на переносице. А после ответа Вари вдруг отложил салфетку и решительно поднялся из-за стола.

– Извините, господа. – Он помолчал, будто еще раз проверял уже принятое решение. – Я должен… Нет, я обязан, как врач обязан поговорить с больной.

– Как?.. – растерялась Варя.

– Серьезно, как с абсолютно здоровым человеком. Не о том, как она себя чувствует – это Наденьку, боюсь, уже начало раздражать, а о… о Маше. О справедливости не для себя.

– Но Наденька спит…

– У дверей обожду! – резко ответил Аверьян Леонидович и быстро вышел из столовой.

Все молчали.

– Может быть, он прав, – тихо сказал Иван. – Очень может быть, что Аверьян прав…

– Ох, боюсь я этого разговора, – вздохнула Варя. – Опять о трагедии, опять о гибели.

– Наденька Маши не знала, – напомнил Николай. – Для нее она – легенда. Возвышенная гордая легенда, не более того. Как и для всех нас, впрочем.

– Заново, стало быть, опыты над живым человеком ставим? – нахмурился Хомяков. – Врачей, врачей надо завтра же собрать. А лучше – сегодня. Прямо сейчас!

– Неправильно вы говорите, неправильно! – вдруг торопливо заговорила Анна Михайловна, точно боялась, что ее вот-вот перебьют. – С детьми надо по-взрослому разговаривать, только по-взрослому. Потому что они и есть взрослые, только что – маленькие еще.

– Наденька у нас достаточно большая, – усмехнулся Николай. – Тут твои рецепты не подходят, Аничка.

– Ты не прав, Коля, – строго сказал Василий. – Душа возраста не имеет, она Господом на всю жизнь вложена. И когда мать с ребенком говорит, она к душе его обращается, а не к разуму. И душа дитяти ей откликается. А все остальные – и отец, в том числе – к разуму апеллируют, почему малые дети без матери – круглые сироты. Одинокие в миру. Мама – первое слово, которое человек произносит. И, наверное, последнее, когда душа его отлетает. Альфа и омега жизни человеческой, вот что такое – Мать.

– Нас вспомни, Коля, нашу маменьку, к душам нашим обращавшуюся, – вздохнул Иван.

– Вспомнил, Ваня, – тихо сказал Николай и встал. – Вечная память маменьке нашей и вечная ей благодарность.

И все поднялись, низко склонив головы…

Аверьян Леонидович терпеливо сидел в будуаре, ожидая, когда Грапа скажет, что Наденька проснулась, и позволит войти в спальню. Он понимал, что разговор должен быть серьезным, но при этом не забывал, что форма этой предстоящей серьезной беседы одновременно должна была быть занимательной. Очень занимательной и по возможности короткой, потому что на длительное внимание рассчитывать было нельзя. Запас внимания в Наденьке был сейчас весьма ограничен, но пределов этой ограниченности Беневоленский не знал, а потому продумывал каждое свое слово. Особенно – первое, ключевое. «Ключевое, – думал он. – Но всякий ключ несет в себе две функции: отпирать и запирать. И если я поверну его неправильно, если ошибусь, Наденькина душа замкнется передо мной. И, может быть, замкнется навсегда…»

– Проснулась, – сказала горничная, выйдя из спальни и тщательно прикрыв за собою дверь. – Я сказала о вас, Аверьян Леонидович.

– Она ждет?

– Она долго молчала, а потом говорит: «Если надо».

– Могу пройти к ней?

– Обождите. – Грапа помолчала. – Она может не отвечать, но все слышит, понимаете? Я к тому, чтоб терпенье у вас было. И не повторяйте сказанного, нервничать она начинает.

– Вы – замечательная сиделка, Грапа, – улыбнулся Беневоленский. – Остановите меня, если я ненароком не то брякну.