Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— А муж, ё-мое, аккурат в командировке, ё-мое…

Однако Тамаре очень нравились эти посиделки, платья, прически, сплетни, женское хихиканье и густой мужской гогот. И я — терпел, поскольку имел еще некоторый запас терпения, да и деваться в Глухомани было больше некуда.

Кроме того, давайте честно признаемся, мне нравилась супруга завмага Тарасова Ляля. Нравилась так, как нравится, скажем, хорошо поджаренный кусок доброго мяса, не более того. И она это чувствовала, и Тамарочка моя тоже чувствовала, и остальные дамы — тоже, хотя ровно ничего меж нами — то бишь между мной и Лялей — даже сказано не было. И глаза я на нее особо не пялил, а поди ж ты, дамы хихикали и многозначительно переглядывались. А порою и шептались за нашими спинами. И меня это все почему-то перенапрягало. Может быть, как раз потому, что меж нами даже переглядов особых не случалось.

А тут разладился конвейер на винтовочной линии. Ни заводской, ни военпредовский контроль обнаружить какого-либо брака у целой партии не смогли, но при отстреле первая же винтовка выдала траекторию, которая не укладывалась ни в какие нормативы. Мне пришлось отстрелять пятьдесят две штуки подряд, прежде чем я смог точно установить, что из этого оружия удобно стрелять только из-за угла. Мушки оказались смещенными, я забраковал всю дневную выработку, конвейер встал, а я добрых сорок минут ругался с главным инженером. Пока он не возмутился:

— А почему ты орешь?

— Что?.. — гаркнул я.

— Орешь почему, спрашиваю?

— Потому что уши у меня заложило от вашей продукции!..

Орал я потому, что не терплю, когда орут на меня. Это — во-первых. А во-вторых, я плохо соображал после аврального отстрела, с трудом понимал, что мне толкуют, а барабанные мои перепонки чесались уже нестерпимо, и у меня было твердое убеждение, что они зарастут коростой, если я их не почешу.

Поорали и разошлись. Я пошел домой, а дома Тамарочки не оказалось, и тут я припомнил, что сегодня у кого-то какая-то встреча. И пошел неизвестно куда.

Словом, пока я, основательно поплутав, добрался до попойки, меня, похоже, уже никто и не ждал. Дверь почему-то оказалась открытой, из большой комнаты — «зала», как все здесь называли те квадратные метры, в которых спали сами родители, запихав детей в примыкающую к большой комнате маленькую, — доносилось знаменитое «ё-мое» завмага, и я, никого не тревожа, снял куртку и пошел в ванную вымыть руки. Путь в нее лежал почему-то через кухню, и, войдя в эту кухню…

Нет, тут перекурить надо, сами понимаете. Если бы я тогда вовремя перекурил где-нибудь на лестничной площадке…

Но я не перекурил. А потому, войдя в кухню, увидел свою Тамарочку, прильнувшую к зубоделу Николаю, и этот зубодел Николай откровенно ее оглаживал по довольно приятным возвышенностям, обтянутым крепдешиновым платьицем.

Это оказалось последней каплей. Точнее — самой послед-ней. Я схватил зубтехника за плечо, оторвал от возвышенностей лично мне принадлежавшей супруги и саданул ему между глаз от всей своей перестрелянной души.

Полный абзац продолжился дома.

Господи, ты же учил терпеть! И чего это меня после получения высокого глухоманского статуса вдруг понесло делиться своей профессиональной скукой и житейской тоской с вышестоящими инстанциями?..

Мой рапорт с доказательством абсолютной никчемно-сти собственной должности попал на стол самому главному винтовочному генералу, который тут же пожелал познакомиться с автором. Я прибыл и предстал. Он долго и с удовольствием втолковывал мне, что наша армия давным-давно перешагнула винтовочный уровень, а потому мы поставляем винтовки и патроны к ним народам, которые еще не доросли до автоматов, но уже осознали необходимость построения социализма в одной отдельно взятой африкан-ской стране. И что в одной из таких передовых стран случилась небольшая неувязочка с калибрами, в которой мне для утешения заскорбевшей души и предстоит разобраться.

— Вовремя ты подвернулся! — радостно сказал он мне на прощанье и даже пожал руку.

Это я потом понял, что означают напутственные слова и братское пожатие генеральской руки. Потом, когда валялся в госпитале. Все мы крепки задним умом, как легированная сталь.

Но — для, так сказать, запевки, что ли… Вы когда-нибудь обращали внимание, что континенты сходят с ума по очереди? К примеру, в двадцатом веке сначала сбрендила Европа, провалившись во вторую мировую, которая для нас обернулась Великой Отечественной. Затем наступил черед Азии с ее вечно мокрыми джунглями, почему брезгливым американцам и пришлось изобретать напалм. Затем всласть постреляли в Латинской Америке, начав с Острова Свободы. Ну, а на мою долю досталась Африка. Романтики, уцепитесь за стул двумя руками или суньте голову под кран с ледяной водой!..

Абзац.

Оформили меня быстро, даже гражданский костюм выдали за казенный счет. И отправили почему-то через остров Мадагаскар вместе с капитаном Заусенцевым (тоже, естественно, не в мундире). Заусенцев уже бывал в странах Левинсона, Стенли и похитителей бриллиантов, что навеки замерло в его тоскливых глазах. Но я тогда взбрыкивал, как молодой жеребец, и в мужские глаза не заглядывал. Разум приходит не столько с возрастом, сколько с опытом. Разумеется, печальным, поскольку веселый опыт ничему ровнехонько не учит. Проверено.

А тогда я в самолете приставал к капитану с вопросами. Какова она, эта самая Африка, и что мне надлежит там делать ради достойного исполнения приказа Родины. Заусенцев вздыхал и отмалчивался, а потом достал бутылку «Столичной» и предложил перейти к делу. Я отказался, а он начал припадать к горлышку.

— С кем мне там скорее всего предстоит общаться: с кафрами или с банту?

— Со вшами, — мрачно изрек он и отхлебнул. — С москитами, мухами, тараканами, клопами и другой зловредной пакостью. Старайся не расчесывать, морду наверняка разнесет.

— Там очень жарко?

— Как в сауне, — он снова отхлебнул. — Ни в какую воду не лезь…

— Крокодилы? — осведомился я как можно хладнокровнее.

— Чего?.. — презрительно переспросил он. — Кино насмотрелся? Пиявок там навалом! И прочих червивых тварей. Не чешись, как на родине. И старайся не пить никакой воды. Ни глотка по возможности.

— Ни глотка?

— Ни глотка, — отрезал он и, естественно, отхлебнул. — Виски с водой, и ничего больше.

— А где же я виски возьму?

— Ай вонт ту дринк виски вери-вери мач. Так и отвечай на все вопросы, пока не дадут бутылку.

— Целую бутылку?

Он больше не сказал мне ни слова. Ни единого. А когда мы наконец сели в Антананариву, у него заболел живот. В гостинице его освидетельствовали врачи, с которыми он объяснялся на неизвестном мне языке, и мой капитан окончательно выпал в осадок. Вот такой абзац в моей жизни.