Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— А где все? — спросил я. — Где Нина, Вахтанг, девочки?

Она странно посмотрела на меня, пожевала губами:

— В морге. Нину на опознание вызвали.

— Кого?

— Всех. Тину, Нателлу, Вахтанга Автандиловича. Всех.

— Как?!

Единственное, что выдавить из себя смог. И — сел, помнится. Ноги подо мной подломились.

Соседка горестно покачала головой. А мой камуфляжный сопровождающий крикнул с раздражением:

— Ты давай шмотки собирай, самолет ждать не будет!

Как чемодан укладывал — не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы с сопровождающим вышли, опять прошли по переулку сквозь молчаливый грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули на заднее сиденье, сбоку сопровождающие устроились, и мы поехали. Кажется, на аэродром, что ли.

— Много погибло?

Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел краем глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот вещи — кофточки, курточки, груды целлофана, которым от дождя укрывались… Видел, но как-то мельком, что ли…

Потом — в самолет. На какие-то ящики усадили, взлетели. Я сидел, съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то из экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и кусок хлеба с колбасой.

— Много погибло там? — спросил я.

— Десятка два подавили, — нехотя сказал он. — Ты выпей, выпей. Оттягивает.

Кто для веселья пьет, а мы — чтоб оттягивало. Кому что. Выпил я. Только мало помогло. Не оттянуло.

Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти. Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал, отдал, сказал на прощанье:

— Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и официально.

И пошел я на поезд до Москвы. Купил на рынке бутылку у спекулянта — борьба за трезвость продолжалась, — пирожков каких-то и пил всю дорогу.

Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в Глухомань свою ехал, уже что-то в голове закопошилось. Косматое что-то, полухмельное, поскольку я вместо обеда еще бутылку в дорогу взял.

Вот о косматом и поговорим.

Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью «О жестокости русского народа». О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к его полному собранию сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских грамотеев выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а откуда же само желание бить, топтать, унижать человека, который — заведомо! — тебе тем же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится, и фамилии не спросив: до сей поры ребро надломленное ноет, коли не так во сне повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что басовитый начальник велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался. Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?..

Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: «Ты меня уважаешь?»

Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого закона, никакого суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого закона, и, уверен, нескоро он еще появится, потому что вопрос «Ты меня уважаешь?» не заглох еще в русских душах.

Не закон правит нами, а — начальник. И коли этот начальник по каким-то там причинам дозволил покуражиться — покуражатся, не извольте беспокоиться. И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а — от дозволения свыше.

Ведь ударить кого-то — да еще заведомо безнаказанно! — значит, унизить его, опустить ниже себя, поэтому бьет всегда униженный внутренне. Бьет, устав унижаться, стремясь просто и задешево утвердиться хотя бы для самого себя. Для нас ударить другого — момент самоутверждения.

Нет, это — не закон Зоны, в которую превратили Россию. Просто Зона взяла то, что существовало. Зона не способна создавать, Зона способна только заимствовать то, что ей сгодится.

Именно поэтому Россия бьет жен своих. И жены, прекрасно понимая, почему бьет муж, мудро не сопротивляются ему прилюдно: так мужику легче. Русские женщины все понимают…

Этого комплекса — терпеть от раба — не понимают грузинские женщины. Потому-то и — два десятка, погибших в великом удивлении, а не в великой давке.

А армия — всегда слепок с народа своего. Всегда. Отсюда и дедовщина, и гибель Славика, и запланированный разгром молодежного митинга в Тбилиси. Разгулялась душа. Дозволили ей разгуляться…

— Бей чернозадых!..

Внутри этот крик засел. И ведь не избавишься от него, потому что — душой слышал. Не просто ушами.

С этим кличем в душе я в свою Глухомань и вернулся.

Абзац? Да нет, кончились абзацы. И черной главой кончилась первая часть.

Поезд в Глухомань нашу приходил поздно, но вокзальный ресторан еще работал. Я по-обедал там — есть уж очень хотелось, — а потом за взятку купил на все оставшиеся отпускные водки, кое-какую закуску и пробрался к себе. Заперся, спать завалился, только не засыпалось мне. До утра провертелся без толку, в муках, что я скажу жене Вахтанга и его сыновьям. Что Нину вызвали в морг для опознания?..

Ничего я тогда не знал ни о друге своем, ни о девочках. Что с ними случилось, с какой целью Нину в морг вызвали… Нет, понимал цель этого вызова: на опознание. Это — для милиции. А для семьи — что?.. Что я Лане скажу и футболистам Вахтанга?..

Но должен был идти. Побрился, в порядок себя привел, в кулак себя зажал и — пошел.

Долго шел. Шоссе кружным путем пересек, чтобы со знакомыми случаем не встретиться, и — закоулками к их дому. С кем-то, помнится, встречался все ж таки — городок у нас маленький, — здоровался, но — все на ходу, без разговоров. Один разговор во мне ворочался: что я Лане скажу? Сыны, конечно, в школе были, я специально время подобрал, но — Лана… Жена Вахтанга. Или — вдова?..

У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор:

— Что в Тбилиси?

— А что? — тупо перепросил я.

— Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют.

— Да?.. — спросил. — Нет. Лана дома?

— Кажется…

Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки.

Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу.

— Ты? А где Вахтанг?

— Там, — бормотал я торопливо и не очень вразумительно. — Там — митинг, Лана. На площади перед Домом правительства. Мы пошли на этот митинг, Вахтанга пропустили, а меня… Меня выслали из города. На военном самолете.

— А где же Вахтанг?

— Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить?