Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— Почему так думаешь?

— Потому что не хочу. И ты — не хочешь. И никто не хочет, даже Спартак Иванович. А если вся русская Глухомань не хочет, то ничего у них и не выйдет. Так что обождем. Мы ждать — привычные.

В полдень, то ли решившись, то ли проспавшись, местные поклонники кондового коммунизма вышли на митинг с криками, проклятиями и плакатами. Самое любопытное заключалось в том, что их вежливо оттеснила милиция с площадки перед горсоветом в сквер, который и окружила почти со всех сторон. Это было явным вызовом москов-ским событиям, танкам на улицах и самому ге-ка-че-пе (дурацкое словосочетание, надо сказать). Я удивился спартаковской решимости и тут же ему отзвонил.

— А что? — он усмехнулся. — Милиция очистила проезжую часть автомагистрали. Как считаешь, в рамках такое решение?

— Это как кто посмотрит.

— Вместе посмотрим, не возражаешь?

— На что, собственно?

— На лица. Не возражаешь? Ну, тогда жди.

Я быстренько свернул свое присутствие на рабочем ме-сте и пошел домой ждать Спартака с его странными намеками и соответственно — включать телевизор.

Однако вместо телевизора я включил газовую плиту и стал жарить картошку, поскольку получил соответствующее распоряжение от Танечки. А пока жарил, пришел Спартак.

— С ге-ка-че-пе вас! — сказал он вместо приветствия.

— Фрондируешь, секретарь?

— Да что ты, разве я осмелюсь, — усмехнулся он и начал выгружать из портфеля райкомовские гостинцы. — Татьяна дома?

— На работе.

— Я свою тоже с работы не потревожил. Так что — муж-ской разговор. Как говорится, без баб-с.

Ненавижу я это банно-мужицкое выражение, а тогда почему-то промолчал. Ге-ка-че-пе подействовало, что ли. Или то, что у Спартака глаза были уж очень веселые.

— Ты за кого? — спросил он. — За большевиков или за коммунистов?

Вопрос был прямехонько из фильма «Чапаев», а потому я и ответил соответственно Василию Ивановичу:

— Я — за Интернационал.

— Молодец, — сказал Спартак. — Ситуация такая, что подобные вопросы пока следует решать без… дам, поскольку ответ на него может прозвучать преждевременно.

— Преждевременно?

— Именно. Шуруй насчет картошечки, а остальное я знаю, где лежит.

Когда я вернулся со скворчащей сковородкой, Спартак уже накрыл на стол, откупорил коньяк и теперь возился у телевизора.

— Наливай пока. Сейчас вся эта гоп-компания должна появиться.

— Какая гоп-компания? — наивно спросил я.

— Вечно вчерашних, — буркнул он. — Есть такая порода. Жмется вокруг антрацита, а пользы от нее ни на грош. Только антрациту тепло людям отдавать мешает.

Эта порода и впрямь появилась, едва мы по паре рюмок опрокинули. Дальше мы уже слушали, хотя больше смотрели. И было на что смотреть: руки у вице-президента Янаева, возглавившего ГКЧП, тряслись, как у запойного алкоголика. Мелко, жалко и безостановочно.

— На руки посмотри.

— И хочется, и колется, и ручонки со страху трясутся. — Спартак зло рассмеялся, но вдруг оборвал смех. — Ты никаких глупостей не успел натворить?

— От глупостей меня мой Херсон Петрович спас, — признался я. — Приказали мне партию карабинов выпустить, но Херсон через цеха проводить их не стал, а велел слесарям вручную винтовки укорачивать до карабинного стандарта.

— Я тебе эту работенку оплачу, — сказал Спартак, не отрываясь от телеэкрана. — Через Юрия Денисовича.

— Это который…

— Не спорь, мужик дельный. И про карабинчики не проболтается. — Спартак поднял рюмку, чокнулся с телевизором. — Тост созрел. За дураков, которые нам строить и жить помогают.

И опрокинул в рот полную рюмку.

Спартак обладал если не интуицией, то — нюхом, как у охотничьей собаки. Вскоре после демонстрации трясущихся рук все и закончилось, правда, не без крови, поскольку при попытке штурма Белого дома погибли трое ребят. Но это там, в столице, а в Глухомани нашей решительно ничего не произошло, не считая, конечно, тайного пиления винтовочных стволов. Мне было совестно, но с помощью Херсона Петровича этот позор остался между нами. А вот карабинчики после пристрелки пришлось-таки уступить Юрию Денисовичу.

А потом и наши афганцы вернулись целыми и невредимыми на «жигуленке», который Андрею подарили за мужество и инициативу, проявленную им при штурме Белого дома. В чем она заключалась, я не знаю (Андрей был не из разговорчивых), но Федор намекнул, что за доброе дело. С Андреем и Федором вернулся и Валера, решивший обосноваться вместе с боевыми друзьями, и я собрал их у себя.

Хороший был вечерок…

Москва праздновала победу с восторгом, искренностью и давно забытым всеобщим ощущением счастья. Гекачеписты сидели в кутузках, ходили на допросы с заломанными за спину руками, солдаты и офицеры сияли улыбками и первыми норовили протянуть руку. Старики тоже разыгрывали полное удовольствие, хотя глаза у многих оставались колючими. Оно и понятно: рухнул их мир, в котором у них была своя кормушка. И даже вечно хмурая московская милиция всю последующую неделю никого и ни за что старалась не штрафовать.

Об этом, перебивая друг друга, рассказывали нам наши афганцы, и я впервые пожалел, что мое московское начальство вдруг отменило уже согласованную командировку. Пожалел потому, что невероятно завидовал нашим гостям-афганцам, пережившим, может быть, лучшие часы своей жизни. Они гордились этими часами, а мы гордились ими, а меня среди них не было, и… И я — завидовал им. Сейчас бы я тоже перебивал, впихивая собственные воспоминания в общий разговор, и Танечка гордилась бы мной.

В Москве ребята раздобыли умопомрачительный платок и столь же умопомрачительную кофточку. И шепнули:

— Это — Тане от тебя, крестный. Отдашь, когда уйдем.

И я преподнес эти подарки, когда они ушли. А Танечка вдруг стала пунцовой настолько, что в этой вдруг прилившей к щекам крови засветилось нечто, доселе меня не освещавшее. Какой-то мощный светильник вспыхнул в моей рыжей женушке, а по полыхающим щекам скатилось две слезинки. И я очень удивился:

— Не понравилось?

— Глупый. Мне же первый раз в жизни сделали подарок, потому что твой паричок не считается. Он — свадебный подарок, а чтоб так, ни с того ни с сего… В первый раз! И я такая счастливая, такая счастливая, что слезы — они сами собой.

Вот тогда, только тогда я понял, как я люблю свою Танечку. Я понял, что такое — любить человека.

Любовь — это не желание. Это нечто большее и необъяснимое. Это — ощущение, что в вас поселилось иное существо. Поселилось и проросло во всем вашем существе. Навсегда проросло, и отныне вы — неразделимы, как сиам-ские близнецы. Для того чтобы кончилась ваша любовь, одного из вас просто придется убить.