Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— Здравствуй, крестный! — он радостно засиял. — Вот уж не ожидал вас здесь встретить.

— Почему же не ожидал?

До сей поры не понимаю, как меня угораздило задать самый главный вопрос.

— Ну, как сказать… — Федор замялся, оглянулся, сказал вороватым, пониженным голосом: — Не жалуют вас здесь.

— Кто же именно не жалует?

— Слыхал, — нехотя сказал Федор, но тут же неожиданно улыбнулся. — Твоя Татьяна, крестный, когда-нибудь в паричке ходила?

— Было дело. Знаешь, сам удивился…

— А она не удивилась, — жестко перебил он. — Она сутки напролет орала, что повыдерет ей рыжие космы.

— Кто — она?

— Ладно. Замнем.

Уточнять, кто именно хотел выдрать рыжие космы моей жене, он явно не собирался. Я понял и добродушно спросил:

— А ты-то что тут делаешь?

— Так отрядили меня из спортлагеря на охрану. Караулы проверяю.

— А что это за форма?

— Спортивная, — не очень охотно пояснил он. — Хорошая форма, ловкая. Спонсоры пожертвовали.

— Это какие же спонсоры?

— Ну… Не знаю. — Он недовольно вздохнул. — Мне караулы проверять.

— Пройдемся, — сказал я. — Перепарился я малость.

Мы завернули за баньку, прошли немного, и я увидел… «Урал». И остановился, точно наткнулся на стену.

— «Урал»…

— Что? — спросил Федор. — А, машина. Это наша, из спортлагеря. Я на ней ребят привез.

Я смотрел на морду грузовика. Правое крыло на сгибе было явно подкрашено совсем недавно, краска еще не выгорела.

— Ударился, что ли?

— Да не сегодня. — Федор виновато улыбнулся. — Доверил руль пареньку из лагеря на пустом шоссе: я ведь их и машины водить учу. А он не разглядел, что с проселка «жигуленок» выезжает, ну и зацепил крылом. Не сильно, пустяк. Я велел притормозить, выглянул, а мне от машины, знаешь, кто машет? Метелькин, журналист. Мол, все в порядке, езжай дальше. Ну, я сам сел за руль, парня отругал и поехал. Спешили мы тогда очень, Спартак Иванович приказал прибыть. Ну, я пошел, крестный.

И пошел. И я пошел. В разные стороны. Он — проверять своих чернорубашечников, я — расслабляться за общим питейным столом. Правда, в задумчивости.

Я понимал, почему Федор выглядел смущенно. Он был самолюбив и свое пребывание в семье Кима считал иждивенчеством. Не потому, что у него не было денег на карманные расходы, не потому, что никто не делал разницы между ним и Андреем, а потому, что не чувствовал себя самостоятельным взрослым мужчиной. Но профессии у него никакой не было, единственное, что он умел делать, это воевать да готовить других если не к тому же, то хотя бы к строевой службе. И очень обрадовался, что такая служба вдруг подвернулась в спортивном лагере. А то, что там, как выяснилось, стали готовить то ли будущих охранников, то ли будущих головорезов, ему было безразлично. Но моим мнением и отношением он все еще очень дорожил, и потому наша случайная встреча оказалась для него крайне неприятной.

Я подумал об этом походя, потому что застолье было шумным и, в общем-то, привычным. Здесь присутствовали те, с кем я если и не поддерживал дружеских отношений, то ни баньки, ни выпивки с ними не чурался. Хотя компании наши были далеки друг от друг, однако я много лет знал их всех по совместным совещаниям да заседаниям, не чувствовал себя чужаком и нормально поддерживал общий разговор на той ноте, которой он требовал.

А еще я всех почему-то разглядывал, хотя раньше подобного любопытства никогда не проявлял. Эта потребность возникла изнутри, что ли, и я даже мог определить момент ее возникновения. Желание разглядеть, что же скрывается за сияющими улыбками (это, между прочим, в день похорон погибших в Чечне глухоманцев!), было, пожалуй, бесцельным: я не знал, что хотел бы увидеть. Но, шаря глазами по лицам сотрапезников-собутыльников, я вдруг понял, что меж ними нет Херсона Петровича. Правда, он не входил в хозпартактив нашей Глухомани, но часто присутствовал на совещаниях с правом, так сказать, совещательного голоса. Во всяком случае, он их всех знал и даже не забыл пригласить на торжественное открытие своего дорассветного ре-сторана.

А вот его пригласить забыли. Это почему-то меня задело, и я спросил Спартака, уж не заболел ли владелец ресторанчика.

— А что ему здесь делать? — несколько брезгливо ответил гладиатор. — Тут не средней руки коммерсанты собрались, тут — вся наша элита.

Из этого ответа вытекало, что Херсона Петровича наш бывший первый к элите не причислял. И мне это почему-то запомнилось. По контрасту с банкетом по поводу открытия ресторана «До рассвета», что ли?

Ким не мог нарадоваться урожаю. В парниках и впрямь помидорные кусты гнулись под гроздьями плодов, а в огуречных грядках некуда было поставить ногу. Ким был настоящим корейцем — лучшим в мире огородником, и мы с Танечкой искренне радовались его радости…

— Нельзя все подряд помидоры с куста обирать, — поучал он нас. — Надо каждый еще на веточке нежно огладить, чтобы температуру его определить. Спелость мешает транспортировке, значит, надо такой брать, который в градусах еще до спелости не дорос.

Он накупил груду нежной бумаги и картонных коробок. Каждый помидор он аккуратно вытирал, заворачивал в бумажку и осторожно клал в коробку. Ряд за рядом.

— За такой товар не стыдно взять хорошую цену. Юрий Денисович Зыков поглядел на урожай и решил, что я должен все продавать сам, давая советы покупателям. А он обеспечит рекламу.

— Сглазишь, друг, — вздыхал я.

— Разве можно сглазить результат собственного труда? — улыбался Ким. — Сглазить можно только случайную удачу вроде выигрыша в лото.

— Когда повезешь на рынок?

— Когда помидор согласится туда поехать, — улыбнулся Ким. — Он должен дойти в темноте и тепле. Не дозреть, а дойти. Перестать размягчаться от собственной температуры, понимаешь?

Я очень боялся, что эта тяжким потом заработанная радость опять может превратиться в горчайшее из разочарований: любой рынок — ярмарка беспощадности, а наш, пост-советский, тем более. Как говорится, «нас никто не жалел, но и мы не давали пощады…» (нашли, чем хвастаться). А потому переговорил с Андреем с глазу на глаз.

— Второго крушения надежд отец не вынесет, Андрей.

— Понимаю, — вздохнул он. — Я говорил с Федором. Он обещал привести для охраны своих подопечных.

— Бритоголовых чернорубашечников? Ох, Андрей…

— Какая разница, крестный, кто обеспечит отцу порядок на рынке?

Про себя я подумал, что разница для весьма принципиального в своих политических симпатиях и антипатиях Кима все же есть, но ничего не сказал. Не сказал потому, что Андрей считал так же, как я. Это было понятно из его тона и в обсуждениях не нуждалось.

А я потом долго мыкался, соображая, как бы нам помочь Киму с его базарными проблемами. Мы обсуждали это с Танечкой, но ни к какому выводу не пришли. Ее старики ковырялись на огороде, выращивая для нас, может быть, не такие особенные, но все же огурцы и помидоры, солили и мариновали, закатывали в банки и привозили нам небольшими партиями, чтобы не загромождать холодильник. Тогда этим занимались в Глухомани все, поскольку никаких денег ни у кого не было, глухоманцы горбатились на своих сотках с зари до зари, согнувшись в три погибели. Даже профессора Ивана Федоровича дочь приспособила к делу. Он осторожно ходил вдоль огуречных грядок, старательно тыкая мягкой кисточкой в тычинки и пестики. Опылял, так сказать, и этим вкладом в общее дело весьма гордился.