Джозеф Кутзее - Жизнь и время Михаэла К.

Пустыми рассветными улицами прошел на пляж. Солнце еще не поднялось из-за горы, и песок был холодный. Он направился к камням, среди которых было много лагун, в них жили своей жизнью актинии и улитки. Он долго рассматривал их, потом ему это надоело, он пересек Бич-роуд и снова просидел около часа у стены возле комнаты матери, дожидаясь, чтобы те, кто живут в доме, вышли и увидели его. Потом он снова вернулся на пляж, лег на песок и стал слушать, как все громче и громче звенит у него в ушах, а может быть, это кровь бежала по жилам, или мысли неслись в голове, он не знал. У него было такое чувство, будто что-то внутри него освободилось или вот-вот освободится. Что освобождается, он пока не знал, но чувствовал также, что все жесткое и натянутое внутри него размягчается, расслаивается, и оба эти чувства были как-то связаны.

Солнце стояло высоко в небе. Оно взлетело туда в мгновенье ока. Он не представлял себе, сколько прошло времени. Наверное, я спал, подумал он, только это был какой-то нехороший сон. Я словно исчез, но куда? Теперь он был на пляже не один. В нескольких шагах загорали, прикрыв лица шляпами, две девушки в бикини, были и еще люди. Разморенный жарой, с путающимися мыслями, побрел он к общественной уборной. Воды в кранах по-прежнему не было. Высвободив руки из рукавов комбинезона, он сел на слой нанесенного песку, голый по пояс, и попытался привести мысли в порядок.

Он все еще сидел там, когда в уборную вошел тот самый высокий с женщиной, которую он тоже назвал своей сестрой. К. хотел встать и уйти, но высокий его обнял.

— Мой друг мистер Лесоруб! — воскликнул он. — Как я рад тебя видеть! Почему ты ушел от нас так рано утром? Разве я не пообещал, что сегодня у тебя будет праздник? Смотри, что я принес! — Из кармана пиджака он извлек маленькую бутылку бренди. (И как это он умудряется быть таким элегантным? Ведь живет на горе, с удивлением подумал К.)

Высокий потянул К. вниз на песок.

— Сегодня вечером мы идем на вечеринку, — прошептал он. — Там будет много народу.

Он приложился к бутылке и передал ее К. Михаэл отпил глоток. От сердца стала разливаться теплота, голова блаженно онемела. Он лег, все вокруг плыло.

До его слуха донесся шепот; потом кто-то расстегнул нижнюю пуговицу его комбинезона, и внутрь скользнула прохладная рука. К. открыл глаза. Это была женщина. Он оттолкнул ее руку и хотел встать, но мужчина сказал:

— Успокойся, друг, мы в Си-Пойнте, сегодня великий день, день, когда совершаются чудеса. Успокойся же и радуйся жизни.

Он поставил бутылку в песок рядом с К. и исчез.

— Кто твой брат? — хрипло спросил К. — Как его имя?

— Его имя Декабрь, — ответила женщина. Декабрь, не ослышался ли он? В первый раз она заговорила с ним. — Это имя записано в его пропуске. Завтра он может его сменить. Будет другой пропуск с другим именем. Чтобы сбить с толку полицию.

К. хотел оттолкнуть женщину, но не смог и сдался кружению в голове и далекой влажной теплоте.

Он и сам не знал — может быть, он спит. Она легла с ним рядом на песок, и он увидел, что она совсем молодая, просто серебряный парик ее старил.

— И он в самом деле твой брат? — пробормотал он, думая о мужчине, который ждал снаружи.

Она улыбнулась. Потом склонилась и поцеловала, раздвинув языком его губы.

Когда все кончилось, он почувствовал, что должен что-то сказать, и ради себя, и ради нее, но все слова куда-то ускользнули. Покой, который дал ему бренди, начал улетучиваться. Он отпил из бутылки и передал ее девушке.

Над ним замаячили какие-то тени. Он открыл глаза и увидел девушку, она уже была в туфлях. Рядом с ней стоял мужчина, ее брат.

— Поспи, друг, — сказал мужчина, и голос его звучал где-то далеко-далеко. — Вечером я приду за тобой и отвезу на праздник, который тебе обещал, там будет много еды, ты увидишь, как веселится Си-Пойнт.

К. подумал, что они наконец ушли, но мужчина вернулся и, нагнувшись к нему, прошептал на ухо:

— Трудно проявлять доброту к человеку, которому ничего не нужно. Говори, чего тебе хочется, не бойся, тогда ты все получишь. Послушайся моего совета, мой тощий друг. — И потрепал К. по плечу.

Оставшись наконец один, дрожа от холода, с растрескавшимся горлом, с подстерегающим в тени сознания стыдом за то, что произошло с девушкой, К. застегнул комбинезон и вышел из уборной на пляж, где солнце уже опустилось низко и девушки в бикини складывали сумки, собираясь уходить. Шагать по песку стало еще труднее, чем раньше; раз он даже потерял равновесие и свалился на бок. Затренькал колокольчик мороженщика, он заспешил было, хотел догнать его, но вспомнил, что денег у него нет. На мгновенье в голове прояснилось, и он понял, что заболел. Что-то странное творилось с его телом. Ему было одновременно и холодно и жарко, если только такое возможно. Потом все снова как бы окуталось туманом. Он стоял у подножия лестницы, вцепившись в перила, и тут мимо прошли те две девушки, они отвернулись от него и, как он заподозрил, старались не дышать. Он смотрел, как они поднимаются по ступенькам, и с изумлением почувствовал, что ему хочется вонзить пальцы в их мягкую плоть.

Он напился из крана во дворе виллы «Лазурный берег», закрыл глаза и пил, представляя себе, как прохладная вода сбегает с гор в резервуар над парком Де Ваал и потом бежит много миль под городом по трубам, в темноте, под землей, чтобы излиться здесь и утолить его жажду. Ему пришлось опорожнить себя, он ничего не мог поделать, и он снова стал пить. Легкий, такой легкий, что ноги его, казалось, не касаются земли, он вошел из сумерек улицы в черноту коридора и без колебаний повернул ручку двери.

Комната, где когда-то жила его мать, превратилась в склад мебели. Глаза его привыкли к полумраку, и он различил громоздящиеся от пола до потолка десятки стульев из стальных трубок, свернутые огромные пляжные зонты, покрытые белым пластиком столы с отверстиями посредине, и возле двери — три раскрашенные гипсовые скульптуры: олень с шоколадными глазами, гном в желтой куртке, в желтых же панталонах до колен и в зеленом колпаке с кисточкой, человечек с длинным носом, крупнее оленя и гнома, — Пиноккио, узнал он.

Принюхавшись, К. шагнул в темный угол за дверью. Ощупью нашел постель на полу — смятое одеяло, лежащее на расправленных картонных коробках. Упала и покатилась пустая бутылка. От одеяла пахло вином, табачным дымом, застарелым потом. Он лег и завернулся в одеяло. И тут же в ушах начался звон, запульсировала привычная боль в голове.

Вот я и вернулся, подумал он.

Завыла первая сирена, объявляя о наступлении комендантского часа. И тотчас же к ней присоединились все сирены и гудки города. Потом какофония стихла.

Спать он не мог.

Против воли он вспоминал шлем серебряных волос, вспоминал, как девушка трудилась над ним. У всех я вызываю жалость, подумал он. Где бы я ни появился, находятся люди, готовые излить на меня свою жалость. Мне уже столько лет, и все равно я кажусь сиротой. Они относятся ко мне как к детям из Яккалсдрифа, они были маленькие и не могли совершать преступления, и потому их кормили. От детей ждали в ответ только неловких слов благодарности. От меня они хотят большего, потому что я дольше живу на свете. Они хотят, чтобы я открыл перед ними душу, рассказал о своей жизни, которую прожил в клетках. Они хотят услышать обо всех клетках, в которых я жил, как будто я попугай, или белая мышь, или обезьяна. И если бы в «Норениусе» меня учили не чистить картошку и решать задачи, а рассказывать разные истории, если бы меня каждый день заставляли рассказывать историю моей жизни, стояли бы надо мной с палкой и били, пока я не научусь рассказывать без запинки, тогда я, может быть, сумел бы угодить им. Я рассказал бы им о жизни, проведенной в тюрьме, где я день за днем, год за годом стоял, прижавшись лбом к колючей проволоке, и смотрел вдаль, мечтая о том, чему никогда не сбыться, рассказал бы, как охранники оскорбляли меня, пинали ботинками в спину и гнали мыть полы. Услышав мой рассказ, люди качали бы головами, сочувствовали мне и негодовали, кормили вкусной едой и поили вином, женщины клали бы меня к себе в постель и в темноте любили бы меня. А правда в другом: я садовник, сначала я работал в городском саду, потом был сам по себе, но все равно садовники проводят жизнь, уткнувшись носом в землю.