Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

Бесконечные Шулы кивали Габи из многостворчатых окон, в каждой створке по одной, а в центральной целых три, другие ее двойники порхали на легких стрекозиных крыльях над фантастическими цветами или сидели на ветвях райских деревьев. Габи представила, как долгими одинокими вечерами печальный Бобби бродит от портрета к портеру, вглядываясь в непостижимые огромные глаза жены и не находя ответа.

«Может, это неправда? Просто она была не в себе и все выдумала».

«Нет, нет, она перечислила такие подробности, назвала даты своих поездок с ним, про которые мне врала, и вообще бог знает чего наговорила ... Я прочел эту тетрадь там же в больнице, сел на стул возле ее постели и читал, читал до вечера. Она лежала тихая, белая, почти безгрешная, и я даже не мог ее ни в чем упрекнуть — она ведь давно перестала меня узнавать. И не мог ее ударить, потому что она перестала чувствовать боль. Но я-то не перестал!».

И тут Бобби заплакал, — это было ужасно, и Габи не знала, как его утешить. Вмиг растеряв свои актерские навык, она бормотала какие-то пошлые глупости, все время чувствуя, как фальшиво звучит ее голос. Наконец она ушла от него — вернее, он увез ее домой на своей машине, — с тяжелым чувством, что их дружбе пришел конец. Она давно убедилась, что мужчины стыдятся собственной внезапной откровенности и не прощают женщине проявленной ими в ее присутствии слабости. Назавтра после удручающей сцены в квартире Бобби она робко вошла в буфет и остановилась в дверях, не решаясь, какой столик выбрать — тот, что подальше от Бобби или тот, что поближе. Но страхи ее были напрасны: он уже поджидал ее на их обычном месте, вооруженный двумя чашками кофе и двумя круассанами — для нее и для себя.

И все пошло, как прежде, разве что время от времени Бобби информировал ее о состоянии здоровья своей жены, которое становилось все хуже и хуже. В конце концов после долгих колебаний Габи решилась поделиться с ним своей тревогой из-за Марика — ей нужен был союзник. Бобби, конечно, ничего не знал о трагическом происшествии с повешенным котенком — он, как небожитель, парил в облаках, не касаясь школьной земной суеты.

Габи хитрым маневром завлекла Марика в буфет, втиснула его на приставной стул между собой и Печальным Янки и завела разговор о сомнительных достижениях концептуализма. Марик, страстный ревнитель всего нового, немедленно ринулся в бой, а Бобби неожиданно поддержал его — он тоже, к изумлению Габи, оказался страстным ревнителем нового. Между старым и малым проскочила искра такого высокого напряжения, что участия Габи больше не понадобилось. Почувствовав себя мавром, успешно сделавшим свое дело, она незаметно поднялась из-за стола и выскользнула из буфета, предоставив своим подопечным счастливую возможность осваивать друг друга без помех.

И потому она нисколько не удивилась, увидев Марика на пассажирском сиденье машины Бобби, заехавшим за ней в колледж после уроков. Печальный Янки поступил правильно и мудро, пригласив к чаю и Марика, участь которого этим вечером должны были коллегиально решать юные фанатики справедливости. Их коллегиальности Габи боялась больше, чем их фанатизма — по отдельности почти все они были деликатны и доброжелательны, но в групповом акте превращались в единого бескомпромиссного монстра. По совести, именно сегодня Габи следовало бы не ехать с Перезвоновым, а остаться в колледже и пойти с Мариком на суд. Но сегодняшнее выступление было запланировано заранее, оно завершало израильское турне поэта, которому готовили помпезный прием в Иерусалиме, и отсутствие Габи испортило бы ему весь праздник. Она согласилась с тяжелым сердцем, взявши с Бобби слово, что он не покинет маленького рыжего бульдога до самого конца.

Уговорить Бобби было не сложно, — Марик действовал на него благодетельно. Габи даже померещилось, что в его присутствии слегка разглаживаются устоявшиеся грустные морщинки на лице Печального Янки. Более того, при взгляде на тонкую веснущатую шейку Марика в груди у самой Габи начинал плавиться колючий комок льда, в который превратилось ее собственное сердце. Сейчас при виде Марика лед начал бурно плавиться от жалости — он сидел рядом с Бобби взъерошенный и несчастный, хоть изо всех сил старался храбриться.

«Я нашел несколько кадров, снятых в позапрошлом году, — объявил он, едва Габи устроилась среди многочисленных пластиковых мешков и картонных коробок, замусоривших главное сиденье. — Я тогда ездил в Германию к маминым родственникам, их поселили в страшной глуши. Мой дядька работает на речной ферме, где разводят форель. Там я эти кадры и снял, — они в точности подходят для моей курсовой работы, но пленка куда-то затерялась. Я думал, навсегда. А сегодня перебирал старые книги и нашел ее — она завалилась за книжную полку. Вот удача, правда?»

В голосе его прозвучала надежда, что все еще может обойтись. И Габи, которая этой надежды не разделяла, лишний раз пожалела, что именно сегодня она должна сопровождать Перезвонова в Иерусалим. Едва они подъехали к дому Бобби, он подхватил свои пакеты и коробки и отправился на кухню «сервировать чай», а они с Мариком занялись установкой кинопроектора и балансировкой экрана.

После чая, который оказался вовсе не чаем, а роскошной трапезой из четырех блюд, все трое уселись в удобные кресла, приспособленные для избалованных американских задниц, и Марик включил аппарат. «Этот эпизод называется «Гусь святого Мартина» — сказал он, подражая голосу профессионального диктора.

В зеленой долине, стиснутой с двух сторон высокими лесистыми холмами, мирно щипали траву десятки молодых гусей, еще не достигших размера взрослого гуся. Они выглядели ребячливыми и кроткими.

«Эти милые молодые гуси вылупились из яиц совсем недавно, в начале весны, — продолжал свое повествование Марик. — И ни один из них не подозревает, почему их хозяева так нежно и любовно о них заботятся. Ведь они еще не прожили на свете и года, откуда же им знать про веселый осенний праздник святого Мартина, во время которого каждый немец имеет право на ароматную порцию печеного гуся, фаршированного яблоками и каштанами? Но иногда в мирном гусином обществе вспыхивает немотивированная тревога».

При этих словах Марика один из гусей, как по команде, вытянул шею вперед и вверх и начал с громким гоготом хлопать крыльями. Услышав его гогот, несколько других гусей в разных концах долины тоже вскинули головы и захлопали крыльями. В ответ первый гусь, все так же гогоча и рассекая крыльями воздух, двинулся мимо своих беззаботно пасущихся собратьев вверх по течению быстрого ручья, бурлящего в центре долины. Несколько гусей последовали за ним, оглашая воздух трубными криками и хлопаньем крыл. Их поступательное движение постепенно увлекало за собой все новых и новых соучастников, присоединяющихся к общему хору, и через пару минут мирная стая превратилась в боевой отряд, отважно марширующий под звук собственных фанфар.