Нина Воронель - Абортная палата

— А откуда я знала?

— Ну вот еще: забеременела и не знала!

— А мать куда смотрела?

— А мать ее из дому выгнала, — опять сказал рассудительный голос, который все знал. — Приревновала. Ведь это ее отчим осчастливил.

И, как ветер над морем, от койки к койке зазвенело, затрепыхалось, забилось:

— Отчим?

— Отчим! Отчим? Отчим!

— Отчим — ведь надо же!

— А сколько тебе лет?

Анька молчала, за нее ответил тот же рассудительный голос:

— Двенадцать.

— Так отчиму за это срок полагается, по суду.

Это сказала высокая, худая, в пестром стеганном халатике, которая до того сосредоточенно красила ногти на ногах. Сказала, как припечатала и, убедившись, что лак просох и не размажется, поднялась с постели и решительным шагом направилась к Аньке. «Настоящая офицерша», — подумалось Лие, и, похоже, не ей одной, потому что кто-то из глубины палаты поспешно поддакнул:

— Это точно. Мать могла в суд на него подать.

И пошла-поехала раскрутка новой темы.

— Дура она, что ли, мужика своего в тюрьму сажать!

— Ясное дело — где ей другого выдадут?

— Но как же с ним жить после такого?

— А так и жить, как раньше, и даже лучше. С виноватого мужика даже больше приварка получить можно, — объявила офицерша и повернулась к Аньке:

— Так где это у тебя с ним вышло?

Анька смотрела на офицершу исподлобья, притворяясь дурочкой:

— Что вышло?

— А то самое и вышло, от чего дети родятся!

— Или ты думаешь, их в гастрономе покупают?

— Так где же это у вас вышло?

— В ванной, — пролепетала Анька, понимая уже что не выкрутится.

— Ах, в ванной!

— В ванной?

— В ванной!

— Где, где?

— Да в ванной же, в ванной!

— А говорит — ничего не было!

— Что же он — в ванную к тебе зашел?

— Ага, зашел, когда я мылась.

— Что ж ты дверь не заперла? Или ждала, чтоб зашел?

— А дома никого не было... и его не было, никого... Я в школу не пошла, потому что контрольная по арифметике. И вдруг он пришел...

— Что ж ты не заперлась, когда он пришел?

— А откуда я знала? Я не слышала, я под душем мылась... И вдруг он дверь открывает, а я под душем...

Стало так тихо, будто все умерли враз, только где-то за окном гудел и пульсировал огромный город.

— Ну, он вошел, и что? — это почти шепотом, чтобы не нарушить момент.

— Ну, он вошел, а я под душем...

— Это мы уже слышали. Дальше что?

— Ну, он вошел и дверь на крючок закрыл.

— И что?

— Дверь закрыл и говорит: будешь шуметь, я матери скажу, что ты в школу не пошла.

— Ну и что?

— Ну и не сказал матери.

— Ну а было-то что, что было?

Анька замолчала и молчала так долго, что стало ясно: больше ничего от нее не добиться — ни лаской, ни понуканием. Кто-то в поисках драматургии попытался придать истории другой оборот:

— А ты сама матери не сказала?

— А зачем ей говорить? Она б меня наказала за то, что я в школу не пошла.

— Ну а потом что было?

— А потом учебный год кончился, и я получила переэкзаменовку по арифметике.

Ну кого интересовала ее арифметика?

— А отчим, отчим что?

— Он по арифметике со мной занимался.

Тут разразилась целая буря — ведь надо же, так всех разочаровать!

— Ой, не могу — арифметика!

— Дважды два — четыре!

— Ха-ха, теперь у них это называется арифметика!

— Дважды два — четыре!

— Умножали-умножали, пока не досчитали до шести месяцев!

— На пальцах, небось, считали!

— Для чего? Им и одного пальца хватило, нижнего!

Старуха упала ничком на подушку, завыла-забормотала:

— Нелюди! Жидовское царство настало! Нелюди, жиды, а не люди! Господи, пошли мне смерть скорее, глаза чтоб мои не видели, уши чтоб не слышали!

— К чему смерть звать? — махнула на нее рукавом офицерша. — Придет время, сама явится, не заблудится, небось!

И отошла от Анькиной кровати: уж, видно, и Анька ей надоела. Что-то снедало и грызло ее непрерывно, ни на чем не могла она остановиться, ничем успокоиться. Она подошла к окну и, приблизив лицо к стеклу почти вплотную, стала всматриваться в мокрую заоконную черноту.

— Слушай! — воскликнула она вдруг, всеми пятью пальцами вцепляясь, как клешней, в Анькино плечо. — То не мать твоя там стоит?

Анька, втянув голову в плечи, застыла ни жива ни мертва, боясь пошелохнуться. Офицерша тряхнула ее посильней:

— Слышишь, что я говорю? Поди глянь — то не мать твоя?

Анька затрепыхалась в ее сильной руке и едва дыша спросила:

— Где?

— Вон, у забора. Давно стоит, никого не зовет, все на наше окно смотрит.

Понуждаемая толчками офицершиной руки Анька слегка приподнялась, мимолетно зыркнула в окно и тут же отпрянула. Она ничком рухнула на подушку, дробно засучила ногами и зарыдала в голос, совсем по-детски заходясь на высоких нотах. Сомнений не было — она узнала мать.

Женщины задвигались, зашелестели все разом, зашуршали простынями, зашаркали тапочками, а через какую-то долю секунды шелест и шарканье захлестнуло стремительным топотом многих ног: обгоняя друг друга, все ринулись к окнам. Всем хотелось посмотреть, увидеть, сопережить:

— Где? Где?

— Которая? Эта?

— Нет, та — подальше, у забора.

— Она, да? Она?

— Молодая еще!

— Смотри, плачет!

— Два часа уже стоит, не меньше, я давно ее заприметила!

— Плачет, на наше окно смотрит, никого не зовет!

— Надо же, пришла все-таки!

— Все ж мать! Родное дите из сердца не выбросишь!

— Подумать только — после такого и пришла!

— Слышь, Анька, выглянь, махни матери рукой!

— Поди, Анька, выглянь!

— Что же ты, Анька, на мать родную взглянуть не хочешь?

Вместо ответа Анька еще громче зарыдала, забила ногами, затрясла головой и глубже зарылась в подушку.

— У-лю-лю! Вот ведь сучка: на мать родную взглянуть не хочет!

— А чего глядеть? На что ей теперь мать? Титьку она уже выкушала, мужа от матери отбила: чего взгляд тратить? У, сука-мать-пресвятая богородица!

— Мужика у матери! — в который раз ахнула палата, вновь и вновь постигая весь восхитительно-непотребный ужас этого события.

— Ты скажи, ты по ночам за ними подсматривала?

— Подсматривала? Сознавайся!

— А при нем раздевалась? Раздевалась ведь!

— Ясно, раздевалась, раз в одной комнате!

— Нарочно раздевалась, не сомневайтесь!

— Ну, раздевалась или нет, говори!

Анька пролепетала еле слышно:

— Я не помню...

— Конечно, куда ей помнить — у нее вся память в таблицу умножения ушла!

— Сейчас проверим! Пусть скажет, сколько будет дважды два!

На этот раз никто не засмеялся, и это было еще страшней. На этот раз вся палата шла на Аньку войной:

— Тебе хоть приятно с ним было, там, в ванной? Или больно?

— Больно.

Анька надеялась, что ее пожалеют, но напрасно. Настроение быстро менялось.

— Нет, это ж только послушать: от матери мужика отбила, сука-мать едрена, и безо всякого стыда рассказывает!