Джудит Леннокс - Зимний дом

По ее щеке покатилась слеза.

— Ох, Адам, что ты должен был думать обо мне! — прошептала она и прикрыла глаза руками, стыдясь того, что сделала. Элен приходила в ужас при мысли о страданиях матери, обнаружившей пустую коляску.

Она услышала, как Адам произнес:

— Что я думаю о тебе? Хорошо, скажу. Я думаю, что ты самая замечательная девушка на свете. И всегда так думал.

Элен отвернулась и крепко зажмурила глаза.

— Я устала, Адам. Наверно, мне нужно поспать.

Она услышала, как Адам на цыпочках вышел из палаты, и действительно задремала, сжав в руке коробочку.

Шло время. Элен казалось невозможным, что она сумеет сплести воедино разрозненные нити своей жизни, как советовала доктор Шнейдер. С помощью доктора Шнейдер она сняла с этой жизни столько слоев, что там и сплетать было нечего. Она не могла читать, не могла вязать; сидя у окна и глядя на поля, она чувствовала себя пустой, как брошенная улиткой ракушка. Однажды по совету нянечки она оделась и вышла на веранду; непослушные, неловкие пальцы дрожали и отказывались застегивать пуговицы и завязывать шнурки. Оказавшись под открытым небом, она с удивлением заметила, что концы листьев начали буреть, а трава стала бледно-желтой, как бывает в конце лета.

На веранде ее встретила доктор Шнейдер.

— Что, Элен, погуляем? В роще есть очень славная тропинка.

Они пошли по дорожке, петлявшей между деревьями. Короткие волосы Элен, остриженные в тюрьме, раздувал ветер.

— Красиво, правда?

Элен медленно повернулась, посмотрела на далекие поля в желтом мареве лютиков, на реку, на гладкую коричневую рыбу, шмыгнувшую в тростник, и на высокие деревья, темно-зеленые кроны которых доставали почти до неба.

— Да, — задумчиво сказала она. — Да, наверно, красиво.

Доктор Шнейдер посоветовала ей вновь начать рисовать и шить. Приходила Майя в элегантном белом шелковом костюме и рассказывала всякие забавные истории. Элен с удивлением обнаружила, что способна громко смеяться. Она снова испытывала чувство голода и хорошо спала по ночам. Пошла в расположенную неподалеку деревню и купила в тамошнем магазине журнал и плитку шоколада. Вымыв голову, она взяла ножницы, подстригла неровные волосы и собрала их в аккуратный пучок.

Однажды Элен сидела на веранде и зарисовывала открывавшийся отсюда вид. Вдруг на бумагу упала чья-то тень; она подняла голову и улыбнулась, увидев Адама. Он наклонился, поцеловал ее в щеку и протянул букет осенних маргариток.

— Красивые… Я скучаю по своему саду.

Он взял плетеный стул и сел рядом.

— При доме, который я снял в Ричмонде, есть сад. Правда, совсем маленький.

Ее сердце забилось чаще.

— Я не собирался делать тебе предложение. Хотел дождаться дня, когда ты совсем поправишься. Но я ждал столько лет, что больше нет сил. Элен, ты выйдешь за меня?

Она отвернулась и покачала головой, не в силах смотреть ему в глаза. Альбом для рисования соскользнул с ее коленей и упал на каменный пол.

— Это из-за моей профессии? Элен, Лондон — не Торп-Фен. Здесь людей не интересует наше происхождение.

— Дело не в этом, — прошептала она.

Наступила тишина. Элен знала, что он ждет объяснений, но как можно было объяснить Адаму Хейхоу, что она должна начать жить сначала? С чистого листа, на котором резинка не оставила никаких следов прежних набросков? Как можно было объяснить, что прежней Элен больше нет, что он делает предложение женщине, от которой осталась только пустая скорлупа — кожа, кости и немного плоти?

Когда Адам встал, она услышала скрежет ножек стула о каменный пол. Элен подняла глаза, увидела на его лице боль и быстро сказала:

— Адам, я не знаю, чего хочу. Просто не знаю. — Она притронулась к его руке. — Не сердись на меня, ладно? Я этого не вынесу.

Когда Хейхоу ушел, она вернулась к себе. Рисовать она больше не могла; на столе лежало неоконченное вязание. Элен ощущала мучительную боль внутри: у нее сжимало сердце. Она села к окну, стараясь успокоиться. Может быть, она всю жизнь смотрела не в ту сторону? Может быть, эта любовь всегда жила в ее душе, а романтические увлечения Джеффри, Хью и Морисом Пейджем были только иллюзиями, огоньками, блуждающими на краю болота и заманивающими людей в трясину?

Когда в дверь постучала доктор Шнейдер, Элен посмотрела на часы и увидела, что прошел час.

— Элен, вы не пришли обедать.

— Я не проголодалась.

— Вас что-то расстроило?

Она молча покачала головой, желая поскорее остаться в одиночестве, но доктор Шнейдер не отставала:

— Ваше состояние вызвано приходом этого джентльмена?

— Если уж вам так хочется знать, — сердито ответила она, — то этот джентльмен сделал мне предложение.

— И?..

— И я ему отказала.

— Угу… Что ж, Элен, это ваше право. Вы имеете право выбирать, за кого выходить замуж.

— Но я хочу выйти за Адама!

Разгневанная Элен ударила по столу кулаком.

Наступило короткое молчание. А затем доктор Шнейдер мягко сказала:

— И все же вы ему отказали. Наверно, у вас была для этого веская причина.

Элен начала судорожно искать нужные слова.

— Он не понимает. Не понимает, что я — ничто. Я и раньше мало что собой представляла, а теперь еще меньше. Он по-прежнему считает меня милой маленькой Элен. Тихой и послушной. Хорошей дочерью. Образцовой прихожанкой. — Она слышала горечь в собственном голосе.

— Вы уверены, что мистер Хейхоу считает вас именно такой?

Внезапно ее гнев остыл.

— Ох… Не знаю. Я больше ничего не знаю. В том-то и беда. Я ничего не знаю и ничего не делаю.

Доктор Шнейдер взяла Элен за руки:

— Так изменитесь. Это в вашей власти. Вы должны выбрать себе дело по душе, а потом заняться им. Что за дело, значения не имеет. Главное, чтобы оно вам нравилось.

Со временем Робин поняла, что в передвижном госпитале ей поручают самую легкую работу и заставляют выполнять самые несложные обязанности. Это понимание было унизительным; сначала ей захотелось протестовать, но гнев умер так же, как и родился, побежденный привычной апатией. Она смутно понимала, что стала неловкой и невнимательной, что другие санитарки молча исправляют ее огрехи, чаще обычного отправляют пить чай и смотрят сквозь пальцы на то, что она поздно возвращается с обеденного перерыва. Их молчаливое сочувствие вызывало у нее сомнения в собственной полезности, но не могло уменьшить жившую внутри скорбь. Робин не считала нужным делиться своим горем с мужчинами и женщинами, такими же измученными и потрепанными войной, как она сама. То, что она потеряла, отделяло ее от других. Робин не могла вынести их доброту и в конце каждого дня пряталась от нее в тихом огороде позади фермы, боясь, что эта доброта пробьет хрупкие доспехи, в которые она облачилась.